Джоди Пиколт - Одинокий волк
Когда Циркония провожает клиентку в прихожую и помогает ей надеть пальто, я замечаю у нее под черной юбкой ярко-розовые колготки.
Ты, наверное, Кара, — говорит она. — Входи. — Она обнимает клиентку на прощание. — Если Нибблз вернется во время других сеансов, я вам позвоню.
Стеклярус поет, когда я прохожу сквозь занавеску.
Ну, — спрашивает Циркония, — как нашла дорогу?
Я сажусь.
Мама привезла. Она на улице с моими сводными братом и сестрой.
А она не хочет зайти? Я могла бы угостить ее чаем. Погадать на заварке.
Уверена, ей на улице удобнее, — отвечаю я.
Циркония исчезает за еще одной занавеской из стекляруса и возвращается с двумя дымящимися чашками. Их содержимое напоминает воду с листочками табака на дне.
Спасибо, что согласились представлять меня в суде, мисс Нотч.
Циркония. Или лучше Ци. — Она пожимает плечами. — Я родилась в шатре во Франконии-Нотч. Родители подумывали назвать меня Бриллиантом, из-за его крепости и красоты, но побоялись, что это будет звучать как имя хозяйки борделя на Диком Западе, поэтому выбрали ничуть не уступающее.
Кот, которого я приняла за статуэтку на каминной полке, неожиданно мяукает, прыгает на середину стола и запутывается когтями в кружевах. Циркония рассеянно освобождает его, продолжая говорить:
Вижу, ты удивилась, почему Дэнни Бойл порекомендовал меня, учитывая, что я берусь только за выигрышные дела. Признаюсь тебе: я никогда не думала, что стану адвокатом. Я хотела бороться с системой. Но потом поняла, что достигну большего, если буду бороться с системой изнутри. Ты слышишь меня?
Ее манера говорить напоминала манеру человека, выкурившего немало «травки» в далекие шестидесятые.
Отчетливо, — отвечаю я, но продолжаю задаваться вопросом: о чем, черт побери, думал Дэнни Бойл?
Оказывается, у меня дар обвинителя. Хочется думать, это потому, что мои чакры очищены, и скажу прямо: в конторе окружного прокурора нет ни одного человека, который мог бы похвалиться тем же самым. У меня обвинительных приговоров больше, чем у самого Дэнни Бойла.
Почему вы тогда не прокурор?
Она гладит кота и спускает его на пол. Он убегает за хрустальную занавеску.
Потому что однажды я проснулась и засомневалась в профессии, в которой по определению невозможно добиться успеха. Я хочу сказать: как долго мне пришлось бы заниматься юридической практикой, чтобы достигнуть вершины?
Я смеюсь и делаю глоток чая. К моему удивлению, вкус отменный.
Многие люди скажут вам, что медиум для животных — это шарлатан. Может, я бы и сама так сказала до своего первого контакта с потусторонним миром. — Она пожимает плечами. — Кто я такая, чтобы подвергать сомнению дар, который закрывает прения во многих скорбящих семьях? Буду с тобой честна: это божий дар и это проклятие.
Признаю, я скептически отнеслась к Цирконии, когда она сказала, чем сейчас зарабатывает на жизнь. И, конечно же, возможно, каждая умершая собака хочет извиниться перед хозяином за то, что описала прекрасный ковер в доме... но, с другой стороны, откуда бы она узнала, что новую собаку в этой семье зовут Хуанитой? Не хочу сказать, что я поверила, но признаю, что призадумалась.
Теперь, Кара, — говорит Циркония, — я твой адвокат. Ты ведь знаешь, что именно так называют юристов, а я люблю точность формулировок. Мне хотелось бы знать, на какой результат ты рассчитываешь. А потом я как твой адвокат решу, как тебе это получить.
Она подается вперед, и ее волосы снежной лавиной рассыпаются по спине.
Я просто хочу, чтобы папа поправился, — отвечаю я.
Именно так я сказала вчера опекунше, но сегодня у меня в горле стоит ком. Думаю, потому, что я чувствую: я была единственным воином, но вдруг рядом со мной вступил в схватку кто-то другой.
Циркония кивает, заметно тронутая моей откровенностью.
Ты знаешь, что мы сделаем? Мы прямо сейчас зажжем особую свечу за твоего отца, как будто он здесь, с нами.
Она роется в шкафу, достает ароматическую свечу, ставит ее между нами на стол и зажигает. Комнату неожиданно наполняет запах соснового леса. Я удивлена — именно так пахнет отец, когда входит с улицы.
Теперь, когда мы видим перед собой цель, нужно начинать устранять препятствия, — говорит Циркония. — И самая большая проблема в том, что тебе только семнадцать лет.
Мама обещает все подписать, — отвечаю я.
К сожалению, в штате Нью-Гэмпшир ты все равно считаешься несовершеннолетней, а несовершеннолетним нельзя принимать медицинские решения за недееспособных.
Это всего лишь цифры. Во-первых, через три месяца мне исполняется восемнадцать. Кроме того, я уже много лет забочусь о себе и об отце.
К сожалению, закон думает по-другому. Что я могу сказать в суде, что поможет судьям решить, что сказанное перевешивает юридические формальности?
Я жила с папой четыре года, — начинаю я. — Мы все решения принимали вместе. Я вожу машину. Сижу с детьми, чтобы заработать на жизнь. Хожу в магазин за продуктами. Я записана в банковском счете отца. Я оплачиваю счета, улаживаю финансовые вопросы, возникающие вокруг его телесериала, и отвечаю на письма его поклонников. Единственное, что мне запрещено, — это голосовать.
Она смотрит на меня.
А как насчет спиртного?
Я пас. Хочу сказать, я не пью. Но в ту ночь, когда произошла авария, выпила.
Циркония складывает руки перед собой.
Сколько?
Бутылку пива.
Одну?
Я смотрю на заусеницу на своем большом пальце.
Три.
Циркония удивленно приподнимает брови.
Значит, ты изначально всех обманула. — Она взмахивает руками. — Это круг правды. Что бы ты ни сказала с этой минуты, оно должно точно соответствовать действительности.
Ладно, — отвечаю я, втягивая голову в плечи.
Это два камня преткновения, которые адвокат твоего брата использует против тебя, — говорит Циркония.
Существует много камней, которые делают его недостойным опекуном, — возражаю я. — Начиная с обвинения в убийстве.
Которое было отозвано, — отвечает Циркония, — поэтому, считай, его не было.
Мы беседуем еще три часа, разговариваем об отце, о его образе жизни, о людях, которые выздоровели, когда им выпал второй шанс. Их фамилии я нашла в Интернете. Циркония делает записи на одноразовой бумажной салфетке, потом на обратной стороне старого билета Юго-Западных авиалиний, который нашла в кармане юбки. Она остановилась только один раз — чтобы сделать бананово-соевый коктейль для близнецов, которые смотрели фильм в мамином грузовичке.
Наконец она откладывает ручку.
Вот тебе домашнее задание, — говорит она. — Я хочу, что-бы ты пошла в больницу к отцу и приложила голову к его груди. А потом рассказала мне, какие мысли тебя посетили.
Я обещаю, что обязательно схожу, несмотря на то что для меня это слишком внове. Мы обсуждаем технические вопросы: куда мне идти в четверг в суде, где мы встречаемся с Цирконией. И только когда она «прогоняет» меня по вопросам, которые будет задавать мне как свидетелю, мне неожиданно приходит в голову: все по-настоящему; я стою напротив брата в суде в надежде, что выиграю дело и меня назначат опекуном отца.
Циркония пристально смотрит на меня.
Ты только что поняла, что это все серьезно, — выдвигает она предположение.
Да. — У меня колотится сердце. — Я могу вас кое о чем спросить?
Я боюсь вслух задавать этот вопрос, но должна, потому что никому другому я не могу его задать. А она мой адвокат и будет мне помогать. Одному Богу известно, как мне нужна помощь. Поэтому я едва слышно произношу слова, которые уже давно кружат вокруг моего сердца и сжимают его, когда я меньше всего этого ожидаю:
Вы думаете, я поступаю правильно?
Правильно... — повторяет Циркония, перекатывая это слово во рту, как твердую конфету. — Однажды я беседовала с умершим мастиффом. Ветеринар сказал, что это чудо, что он прожил так долго, — учитывая анализы, он должен был умереть тремя годами раньше. Хозяйкой мастиффа была одинокая сухонькая старушка. Когда он начал общаться со мной, уже находясь в потустороннем мире, то признался, что очень устал Было очень тяжело продолжать жить ради старушки. Но он не мог умереть, потому что знал, что оставит ее совершенно одну. — Циркония смотрит на меня. — Мне кажется, ты задаешь не тот вопрос. Речь не о том, хотел бы твой отец умереть. Вопрос в том, хотел бы он покинуть этот мир, не зная, что есть человек, который сможет о тебе позаботиться.
Пока она не протянула мне чистую салфетку, я даже не понимаю, что плачу.
Когда я захожу в палату к отцу, там сидит Эдвард.
Секунду мы не сводим друг с друга глаз. В глубине души я понимала, что сейчас он не в тюрьме, что, конечно же, он вернется сюда; но другая часть меня удивлялась тому, как брату хватило наглости войти в реанимацию после того, что он устроил.
