Мо Янь - Страна вина
Протянув руку, теща берет ребенка за ножку. Тот что-то бормочет в своей клетке, и студенты прислушиваются, пытаясь понять, что он сказал.
— Выберите место надреза, — продолжает теща, — с тем чтобы максимально сохранить целостность «мясного» ребенка. Обычно надрез делается на ступне и выявляется артерия, которую потом перерезают, чтобы начался отток крови.
Тут в ее руке сверкнул серебром нож в форме ивового листа, направленный на ножку ребенка… Я зажмуриваюсь, и мне кажется, что я слышу громкий плач мальчугана из клетки, в то время как под грохот отодвигаемых столов и стульев студенты с громкими воплями устремляются прочь из аудитории. Открыв глаза, я понимаю, что все это мне лишь привиделось. «Мясной» ребенок не плачет и не кричит, и на ножке у него уже сделан надрез. Свисающие нитью драгоценных камней алые капли крови вкупе с подставленной под ножку стеклянной посудиной создают какую-то странно красивую картину. В аудитории необычайно тихо. Все студенты — юноши и девушки — с округлившимися глазами смотрят, не отрываясь, на ребенка и на вытекающую из ножки кровь. На ногу и на кровь под ней направлена и камера городского телеканала, под ярким светом капли крови поблескивают, как хрусталь. Постепенно я начинаю различать тяжелое и глубокое, словно накатывающий на берег прибой, дыхание студентов и звонкие, приятные слуху звуки капающей в стеклянную посудину крови, похожие на журчание ручейка, бегущего в глубоком ущелье.
— Полностью кровь «мясного» ребенка вытечет где-то через полчаса, — раздается голос тещи. — Второй этап состоит в том, чтобы изъять внутренности, не повредив их. Третий — это удаление волосяного покрова с помощью горячей воды, температура не ниже семидесяти градусов Цельсия…
Честно говоря, не хочется дальше описывать урок кулинарного искусства, который проводит моя теща, тоскливый и тошнотворный. «Приближается вечер, — думаю я, — и пора разогреть алкоголем переполненный необычными мыслями мозг кандидата виноведения, чтобы потом продумать рассказ под названием „Ласточкины гнезда“, а не тратить свой талант на банкеты людоедов».
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
Слова шоферицы как ножом полоснули по сердцу. Схватившись за грудь, словно влюбленный юноша, он страдальчески согнулся пополам. Взгляд упал на ее розовые ноги — еще более подвижные, чем руки, — которыми она елозила туда-сюда по ковру. Сердце захлестнула злоба.
— Шлюха! — процедил он сквозь зубы, повернулся и пошел к двери.
— Куда же ты, клиент! — заорала она. — Обманул женщину, кто ты после этого!
Он продолжал шагать к двери. Мимо уха со свистом пролетел серебристый стеклянный бокал. Он ударился в дверь, отскочил и упал на ковер. Обернувшись, следователь увидел, что она стоит, тяжело дыша, рубашка распахнута на груди, глаза полны слез. Обуреваемый самыми разными переживаниями, он сдавленным голосом произнес:
— Вот уж не думал, что ты такая бесстыжая — с карликом переспала. За деньги, небось?
Она разразилась хриплыми рыданиями. Потом вдруг рыдания стали такими режущими слух, такими пронзительными, что металлические подвески на люстре матового стекла закачались, тихонько позвякивая. Она принялась колотить себя кулаками в грудь, царапать ногтями лицо, рвать на себе волосы, биться головой о белоснежную стену. Это безумное самоистязание сопровождалось истерическими выкриками, от которых чуть не лопались барабанные перепонки:
— Убирайся отсюда! Убирайся — убирайся — убирайся…
Следователь страшно перепугался. Такого он еще не видывал. Казалось, сама смерть коснулась его ледяной рукой с красными когтями. По ноге побежала струйка мочи, хотя он прекрасно понимал, что мочиться в штаны крайне неприлично. Было очень неловко, но пусть уж лучше так, чем рухнуть без чувств. Ведь это помогло избавиться от огромной эмоциональной нагрузки.
— Прошу тебя, не надо… — молил он. — Прошу тебя…
Но ни его мольбы, ни его конфуз не заставили шоферицу прекратить самоистязание или вопить тише. Она стала биться головой еще более ожесточенно, отчего стена всякий раз отзывалась еще более гулким звуком, казалось, вот-вот вылетят мозги. Подбежав, следователь обхватил ее за талию. Выпрямившись, она высвободилась из его рук и принялась истязать себя по-другому: она яростно впилась зубами в тыльную сторону ладони, словно в свиной окорок. Вцепилась не понарошку, чтобы напугать, а по-настоящему, и вскоре рука превратилась в кровавое месиво. В этой отчаянной и безнадежной ситуации ему в голову пришла отличная мысль: он рухнул на колени и принялся отбивать поклоны.
— Матушка моя, — ничего, если я буду так называть тебя? — матушка милая, вам ли с высоты вашего положения замечать вину ничтожного! Будьте великодушны! Ведь недаром говорят: «Вельможа так велик душой — хоть на ладье плыви». Считайте, что услышанное вами — чушь, ну вроде как воздух испортил.
Это подействовало. Глодать руку она перестала, зажмурилась и, разинув рот, заревела как дитя. Следователь выпрямился и принялся хлестать себя по щекам — то справа, то слева, совсем как раскаявшийся киношный негодяй.
— Не человек, просто скотина, бандит, хулиган, пес шелудивый, личинка длиннохвостая в бочке дерьма. Лупи, забей до смерти ублюдка этого… — поносил он себя.
От первой пары ударов щеки загорелись, но потом бил словно по воловьей коже: не болит, не саднит — лишь щеки будто онемели. А после исчезло и онемение, слышались только жуткие шлепки, и казалось, что не себя бьешь по лицу, а дубасишь свиную тушу без щетины или лупишь по заду покойницу. Он продолжал наносить удары с каким-то ожесточением, но постепенно в душе возникло чувство радости, как при свершившемся возмездии, словно он с кем-то расквитался. В какой-то момент он прекратил поносить себя, и сила, которую он вкладывал в слова, перешла в руки, отчего каждый удар стал еще крепче, а звуки пощечин — звонче. Он заметил, что рот у нее закрылся, рыдания прекратились, и она тупо уставилась на него, будто загипнотизированная. Следователь в душе самодовольно усмехнулся. Добавив еще несколько яростных оплеух, он опустил руки. Из коридора донесся гул голосов.
— Не сердитесь на меня, барышня! — робко произнес он.
Она продолжала стоять, не шевелясь, раскрыв рот и не сводя с него глаз, и от застывшего у нее на лице выражения, которое делало ее похожей на зловещее изваяние, волосы у него встали дыбом и мороз пробежал по коже. Он медленно поднялся и, стараясь за сладкими речами скрыть бушующий внутри гнев, стал потихоньку отступать к двери.
— Ну не сердись больше на меня, пожалуйста, это все рот мой поганый — не рот, а задница вонючая. Язык мой — враг мой, и хоть кол на голове теши. — Он уперся задом в дверь. — Так неудобно перед тобой, приношу искренние извинения. — Он с силой надавил на дверь — ее скрип громом отозвался в ушах. — Честное слово, меня, черт возьми, и дрянью-то не назовешь, да я просто жвачка коровья, блевотина кошачья или собачья, мерзавец я, каких свет не видывал, правда мерзавец… — безостановочно бормотал он, пока в конце концов не ощутил спиной холодную струю воздуха. Бросив на женщину последний взгляд, он проскользнул в образовавшуюся щель и тут же захлопнул дверь, отгородившись от нее.
Недолго думая следователь припустил в дальний конец коридора, охваченный большим страхом, чем потерявшаяся собака, с большей суетливостью, чем угодившая в сети рыба. Навстречу попался элегантно одетый маленький мужчина, торопливо семенящий за такой же крошечной официанткой. Одним махом следователь сиганул чуть ли не через головы обоих лилипутов, не обращая внимания на испуганный вопль официантки. В конце коридора он свернул за угол и открыл засаленную дверь, откуда пахнуло сладким, кислым, горьким и острым. За дверью все было окутано клубами пара, в них туда-сюда крутились маленькие человечки, то исчезая, то появляясь, словно чертенята. Кто-то орудовал ножом, кто-то выщипывал шерсть и перья, одни мыли посуду, другие готовили приправы. На первый взгляд вроде бы царила неразбериха, но на самом-то деле во всем был порядок. Он зацепился за что-то ногой и, глянув вниз, увидел целый ком смерзшихся черных ослиных причиндалов — штук пятьдесят. Тут же вспомнилось блюдо «Дракон и феникс являют добрый знак», банкет из ослятины. Несколько человечков приостановили работу и с любопытством воззрились на него. Выбравшись из этого помещения, он побежал дальше, обнаружил лестницу и спустился по ней, держась за перила. До него донесся истошный женский вопль, и разом высвободилась оставшаяся моча. В наступившей потом тишине в голове мелькнула нехорошая мысль: «А-а, ну ее!» Не обращая внимания на разодетые пары, которые танцевали на выложенной лайянским красным мрамором танцплощадке, он рванулся через нее, явно нарушая неторопливый ритм прекрасной музыки, словно побитый, вонючий, шелудивый пес, и черным снарядом вылетел прочь из блистательного великолепия ресторана «Пол-аршина».
