Э. М. Хоумс - Да будем мы прощены
Через несколько дней звонит телефон. Звонка я не слышу, но слышу голос, диктующий автоответчику:
– Вы, естественно, понимаете, что, хотя мы решили продолжать, конфиденциальность сохраняется.
Я снимаю трубку:
– Естественно.
Понятия не имею, кто это.
– В какой-то момент нам еще придется видеться лично, но сейчас я бы хотела знать в общих чертах, что вы думаете о возможном содержании…
– Содержании чего? – спрашиваю я, надеясь по ответу понять, о чем речь.
– Страниц.
– Простите, – говорю я, – но я снял трубку, когда вы уже говорили. Могу я спросить, с кем разговариваю?
– Джулия Эйзенхауэр.
– Да, конечно. Прошу прощения.
Я перевожу дыхание.
– Как они вам?
– Поразительно, – отвечаю я. – Сбывшаяся мечта. Как ребенок в кондитерской – все это близкое и личное. Очень волнует, когда держишь страницы, которые он писал, чувствуешь тяжесть его руки, давление его пера, напор, с которым ему нужно было себя выразить. Это было… – перевожу дыхание я, – ощущение не от мира сего.
– А сами материалы? Как вы воспринимаете их содержание?
– Ну, в них ощущается свобода художника, отсутствие неловкости, самоограничения. На удивление объективные рассказы. Есть глубина воображения, есть чувство. Их можно было бы назвать сентиментальными, хотя сентиментальность – не то качество, которое связано в умах людей с вашим отцом. Более того: в этих рассказах просвечивает знакомство с жизнью простого человека, Джо из соседнего переулка. Образ вашего отца гуманизируется, читатель проникается личными деталями, его ценностями, следит за его ростом и развитием. Эти страницы добавляют новое измерение к его портрету. Наверное, сказать я хочу вот что: они могут содействовать изменению его сложившегося восприятия. Ваш отец – классик своего времени, целеустремленный, неравнодушный, отчаянный, он застиг Америку на повороте и исследует, насколько много тьмы в душе американца, как меняются после войны люди, заставшие еще предвоенные времена.
– Так вы считаете, что из этого может выйти книга?
– Вы знаете, я не литературовед, но меня захватило. Ваш отец открылся мне с такого ракурса, о существовании которого я даже не подозревал. Я увидел трудягу, которого не ценят, а ему, черт побери, хочется, чтобы его заметили. Мне вспомнился Вилли Ломан, персонаж Артура Миллера.
На имени «Вилли Ломан» я спотыкаюсь: невозможно не вспомнить, что Миллера здорово мурыжили в Комиссии по расследованию антиамериканской деятельности, где Никсон, разумеется, играл одну из ключевых ролей. Миллер отказался называть имена и был привлечен к ответственности за неуважение к конгрессу. Произнеся имя Миллера, я ужасаюсь, что «забыл», и еще раз убеждаюсь, как это важно – знать свою историю и не забывать ее.
И замолкаю.
– Я не ошибаюсь, полагая, что сейчас на Бродвее играют какую-то пьесу Миллера? Не могу вспомнить название, но мы с Дэвидом собирались…
Я поспешно подхватываю:
– Наверняка в «Нью-Йоркере» об этом говорилось. Ну, в общем, в этих рассказах звучит эхо некоторых американских классиков: Шервуда Андерсона, Ричарда Йейтса, Раймонда Карвера… они не столько о политике, сколько просто о людях. И вы знаете, всегда очень зыбка граница между ними и нами, между правым и левым, синим и красным, личным и политическим…
Джулия прерывает меня:
– Я не шарахаюсь от демократов, мистер Сильвер, – говорит она. – Мне известно, что ваша привязанность к моему отцу выходит за пределы политики. Мы надеемся, что можно будет как-то обработать этот пакет его наследия, и заинтересованы в том, чтобы вы начали приводить материал в порядок.
Дальше она говорит, что ее интересуют мои мысли, можно ли сделать из материалов в коробках книгу или две, и что она договорится о дальнейшем доступе, и напоминает, чтобы в следующий раз я взял с собой какое-нибудь удостоверение, и потом смеется…
– Видимо, Ванда дала полный отчет, – говорю я смущенно.
– Все нормально, – успокаивает она. – Моя мать постоянно что-нибудь такое устраивала – уходила из дому без сумочки. А нам потом звонили от «Гарфинкеля» в Тенли и сообщали про женщину, которая настойчиво называет себя «миссис Ричард Никсон» и не менее настойчиво просит «записать на счет». Она уже не часто выходила одна – обычно ее сопровождали я или Триш.
Под конец разговора Джулия предлагает мне гонорар в семь с половиной тысяч долларов для начала и контракт, предусматривающий продолжение или окончание работы по результатам первых восьми недель.
– Звучит заманчиво, – говорю я.
– Скоро вернемся к этому разговору, – говорит она и вешает трубку.
Как только мы прекращаем говорить, телефон тут же звонит снова.
– Надеюсь, ты понимаешь, что я так легко не сдаюсь, – звучит женский голос.
Я молчу. Это Джулия или это она? Жду какой-нибудь зацепки.
– Ты слушаешь? – спрашивает она. – Ты готов быть со мной? Я готова… готова и жду.
– Мы вроде бы должны строить дружеские отношения?
– Дружеские я не хочу, – говорит она. – Я хочу, чтобы ты мне настучал по киске. Хочу кончать сильно, быстро и часто. Хочу, чтобы ты меня делал, делал и делал.
– Ты со всеми так, или это мне повезло?
– Я прекращаю с другими. Остаешься ты. И мой муж.
– И что он по этому поводу думает?
– Он хочет, чтобы я притворялась проституткой и торговалась с ним за свои услуги. А платить он любит при детях, которые понятия не имеют, почему ему так весело. Так когда я тебя увижу? Серьезно, давай я сегодня к тебе приеду?
– Невозможно.
– Я думала, ты живешь один.
– У меня животные в доме.
– Какие? Ревнивая макака?
– Это не мой дом. Я здесь всего лишь гость. Долгая история.
– А в мотель?
– Давай где-нибудь лучше в кафе. На ленч или на кофе.
– Мне нужен твой дрын у меня в дыре.
– Послушай, если ты будешь так разговаривать, я не смогу поддерживать…
– Ты шутишь, да?
– Я?
– Я тебя нашла на сайте в Интернете. Если ты не сделаешь, чего я хочу, я могу сказать, что ты меня изнасиловал. У меня еще остались трусы, которые на мне были, когда ты пришел. И когда вышел.
– Ты о чем?
– Я после каждого свидания трусы оставляю, на всякий случай…
– На случай, если появится желание заняться вымогательством?
– А не хочешь меня сделать по телефону? Я буду вести, ты только реплики подавай.
Каким-то образом она заставляет меня ввязаться в секс по телефону, и хотя я не хочу возбуждаться, постепенно втягиваюсь.
– Я все-таки продолжаю думать, что мое дело – тебе помогать, а не использовать тебя…
Я расстегиваю штаны.
– Я уже такая мокрая, – говорит она. – Рукой шурую в письке, она вся сочится, и только нужен твой толстый пистолет ее забить. Я хочу, чтобы ты меня отымел. Чтобы яйца твои стучали меня по заднице. Чтобы ты меня раком поставил. Стиснул сиськи, стиснул до боли.
И она начинает завывать – только так я могу назвать эти вопли. Бьющий в уши, галопирующий звук, как издает ковбой на родео, и я понимаю, что она не притворяется. Это и дико нелепо, и невероятно заводит. Она кончает, а я завожусь все больше и больше, и потом уже не могу остановиться – сижу за столом Джорджа и за долю секунды до того, как меня прорвет, резко отворачиваюсь на вращающемся кресле, и взрываюсь на его книжную полку, на тома американской истории и на семейные фотографии в серебряных рамках. Тут же хватаю салфетку и пытаюсь вытереть.
– Мне пора, – говорю я. – Я тут свинство развел.
Она смеется:
– Я знала, что ты не выдержишь.
Что да, то да.
Через минуту звонит Нейт. У меня такое чувство, будто меня поймали со спущенными штанами. Беру трубку у Джорджа на столе, прокашливаюсь и мямлю «алло».
– Ты как там?
– Нормально, – выдыхаю я, снова прокашлявшись.
Нейт полон энергии, и мысли у него летят со скоростью сто миль в минуту. Я будто окаменелый по сравнению с ним.
– Ты где? – спрашивает он.
– За столом у твоего отца, я тут кое-какую работу делал.
– Можем говорить с видео, – предлагает он с энтузиазмом. – Почему-то я раньше об этом не подумал. Прямо на папином компьютере есть камера, и все настроено. Ты только нажми синюю иконку внизу – она вроде пузыря, в котором слова в комиксе пишутся. Нет, подожди! Я сам тебе позвоню. – Через секунду компьютер начинает ритмично звонить. – Нажми «принять», – говорит он, и я нажимаю, не успев подумать.
Нейт меня уже ждет.
– А я тебя вижу, – говорит он.
– Я тебя тоже, – отвечаю я в трубку.
– Можем телефоны отключить, – говорит он, и я так и делаю.
– Ты меня слышишь? – говорит он.
Я слышу. Видеокамера прямо в компьютере – это же ужас. А вдруг за мной кто-то следил только что?
– А как это называется?
– Фейстайм, ай-чат или скайп, – отвечает он. – Зависит от программы, но результат один и тот же. Скайп, – говорит он, и у меня четкая ассоциация, как Элла Фицджеральд пела скэт.
