Дина Рубина - Наш китайский бизнес (сборник)
— Ну так чем дело кончилось? — примирительно спросил Витя. — Дорасскажи уже, и хрен с ним.
— Ну так он и мой дядя Муня напоили вдрызг конвойного. А потом этот человек, арестованный, раздел конвойного, оделся в его форму, а взамен нацепил на того свои брюки и рубаху, хоть они были тому малы… И потом он ото так поднял конвойного, взвалил на себя и… Но перед этим он меня поцеловал.
— О! — воскликнул Витя. — Вот это мужик.
— Да… Притянул так, за шею, и поцеловал прямо в губы. А меня до этого никто не целовал. И я вот этот его поцелуй — в такой опасности, в такой опасности! — всю жизнь помнила.
— Ну, дальше. Что он с этим конвойным сделал? Сбросил на рельсы?
— Бог с тобой! — возмутилась Юля. — Что он — бандит? Он его просто довел до тюрьмы в Жмеринке и сдал вместо себя.
— Че-его? Как это, сдал? Ты с ума сошла?
— Так дядя Муня всю жизнь рассказывал. А он врать бы не стал.
Витя взглянул на Зяму. У нее было бледное вдохновенное лицо.
— Что случилось? — спросил он испуганно.
Она ответила тихо, с торжественной радостью:
— Это был мой дед!
35В банкетном зале ресторана «Ковчег Завета» гуляла свадьба. Вернее, шли последние приготовления к гульбе. Гости уже бродили парами, уже тусовались группками, уже потаскивали с накрытых столов оливки и кружочки маринованной моркови, уже наливали себе у стойки спиртное, давая бармену подробные указания насчет коктейлей.
Хорошая дивчина выходила замуж за хорошего хлопца.
Никакой иной информации о счастливых новобрачных читателям не предлагается. Они, конечно, появятся еще на этой, а может быть, и следующей странице, но ввиду своей незначительности для общего течения всей этой непристойно фарсовой и пронзительно печальной жизни, имен не получат. Будьте счастливы, дорогие!
Кстати, их еще не было. Не встречали новобрачные гостей, гости сами весьма вольготно фланировали по залу, и вообще чувствовалось, что эти гости ощущают себя вольготно не только в этом помещении, но и за пределами его.
И если можно было бы записать на некую умозрительную пленку словесный, смешанный с расхожей музычкой, гул, а затем расшифровать его, то обнаружилось бы очень скоро, что беседовали все эти, безусловно русскоязычные, гости, на каком-то неизвестном иностранном языке.
— «Анцис»… «Супердяк» по одной до упора и «Анцис». Комплект недоукомплектован…
— И дает чек «дахуй»,[14] а в комплекте «энерджестик», и вместо «пудэля» — два «гипперфука».
— Трансмедитация в пике… и тут мен с двумя «супердяками» в комплекте.
— Нет, в потенциале — двойной «Анцис», чистейший продукт без галлюциногенных добавок. «Энерджестик» плюс усиленные медитации — полное восстановление эрекции.
Да: все они, присутствующие здесь, несомненно, объединены были некоей общей идеей, делом жизни. Делом с большой буквы, за пределы жизни, возможно, и выходящим…
«А взор ее так много обеща-ает!..»
Не умолкая ни на минуту, играла музыка — задорный ансамблик из гитариста, скрипача, саксофониста и молоденькой певицы исполнял попеременно популярные израильские и советские песни. Что, как это ни странно, почти одно и то же. Поэтому переход от одной песни к другой ощущался органичным ее продолжением. (Да-да, старые сплетни: у Дунаевского, мол, то ли дядя, то ли двоюродный дедушка был кантором, и с детства затверженные мелодии псалмов и народных песен известный советский композитор орнаментировал и преобразил, обогатив тем самым сокровищницу советской культуры. Какие-нибудь братья Покрассы тоже ведь в детстве в хедер бегали. «Мы красные кавалеристы, и про нас…» Но это — к слову.)
Что же касается таких известных песен, как «Синенький скромный платочек» или «Только глянет над Москвою утро вешнее» — слова их давно переведены на иврит, и любой израильтянин будет страшно удивлен, если вы заявите на эти, знакомые ему с детства, мелодии первородные права.
Так что, музыка играла, певица пела, народ толпился и оживленно готовился пугать раввинов дикими криками «горько».
Однако молодые все не шли. Посреди зала, окруженная низким веревочным, на столбиках, ограждением, стояла готовая хупа — четыре высоких шеста с бархатным расшитым балдахином. Распорядитель и официанты время от времени знаками отгоняли публику от этого, столь уже здесь привычного сооружения.
Да что они — за диких нас держат? — возмущался кое-кто. — Что мы — на свадьбах здесь не бывали?
— Сюрприз! — объяснял распорядитель. — Вас ждет сюрприз!
Этот высокий представительный мужчина (тучное дамское туловище на длинных ногах бывшего спортсмена)… а, между прочим, ведь это Миша, да-да, Миша, в прошлом — актер Новочеркасского ТЮЗа, в славном настоящем — один из столпов таинственной организации распространителей продукта «Группенкайф».
Он прохаживался по залу, волоча за собой провод от микрофона, то переступая через него, то умело и ловко позмеивая провод по полу, как юная гимнастка в «упражнении с лентой». Торжественно приставал то к одной группе гостей, то к другой, веля им чувствовать себя как дома, наливать себе что душа пожелает, и — терпение, чуточку терпения… Вы увидите сегодня такое!
Вместе с тем он немедленно включался в нерусские разговоры с мелькающими в них «анцисами», «супердяками» и двойными «пудэлями» и даже вставлял что-нибудь, вроде: «В паблисити с „пудэлем“ аккуратнее. В нем закодирована исходная цепочка». Или попросту:
«Боря, к йом ришону — две тысячи комплектов».
Постепенно выяснялось, что и гости, и родители новобрачных, и распорядитель, и даже ансамбль (музыкальный перпетуум-мобиле) — словом, все присутствующие — тем или иным образом причастны к делу распространения (воспевания и увековечения) великого продукта «Группенкайф», который, кстати, меньше всего напоминал продукт.
А у стойки со спиртными напитками стоял низовой потребитель продукта — Танька Голая. Ее обнаженные плечи тускло отсвечивали, как инкрустированный перламутром театральный бинокль — любимая игрушка Мишиного детства, дядин трофей, привезенный из Берлина в 46-м.
В его душе затеплилась тихая грусть, и все-таки, безотчетно, ему почему-то захотелось прикрыть салфеткой эти голые плечи.
К тому же не Бог весть как сшитый сарафан то и дело сползал с левой Танькиной груди, и она, оживленно беседуя, забывала этот косой лиф подтянуть вверх.
Вот что было непостижимо: никто из мужчин — от интеллектуалов квартала «Русский стан» до дюжих, с бычьими шеями распространителей «Группенкайфа», похожих на бабелевских налетчиков с Молдаванки, — никто не посягал на эту святую наготу. Как не посягнет на наготу ребенка ни один нормальный человек. Наоборот — постоянная беспечная Танькина нагота вызывала в них обеспокоенность ее здоровьем и отеческое желание укутать потеплее эту, не по сезону раздетую, девочку.
— Ну, — спросил Миша, — как дела?
— Кайф! — сияя, отвечала Танька Голая.
— Продукт принимаешь?
Она оттопырила большой палец.
— Медитируешь вовремя?
Танька закатила глаза и полетно замахала руками. При этом безлямочный лиф ее сарафана сполз с обеих полных грудей.
— Улучшение чувствуешь? — строго спросил Миша, рассматривая носки своих мексиканских туфель на каблуках (такие туфли идеально подходили к образу сутенера из «Розового квартала».)
— Еще бы!
— Ну вот, — сказал Миша. — Пришло время. На нашей стороне вся дискриминируемая русская община.
Есть люди в России, заинтересованные нам помочь. Будем сколачивать партию. Для этого и собрались.
— Как? — удивилась Танька Голая, переступая длинными красивыми ногами. — А свадьба? Фиктивная?
— Почему — фиктивная? — усмехнулся Миша. — Свадьба — само собой. Мы — за продолжение рода потребителей «Группенкайфа». Но партия — это назревшая необходимость. Мы можем получить до восьми мандатов в кнессете. Сколько можно терпеть? До каких пор?
— Мишка, а знаешь, у нас в театре, где я билетершей работала, был один актер, экстрасенс. Страшный алкоголик. У него в гримуборной на стене рядом с зеркалом были отметки — градусы. Он приставлял стакан и отмерял: перед первым актом можно было выпить 50 граммов, после первого — еще пятьдесят, после второго — сто…
— К чему ты это сейчас?
— А он головную боль лечил, когда пьяный не был. От его ладони такой жар исходил — ужас!
— Ну? — строго спросил Миша. — А при чем тут «Группенкайф»?
— Ни при чем, — улыбаясь и почесывая над грудью розовый гофрированный след от резинки лифа, проговорила Танька Голая. — Просто вспомнила. Он у себя дома батареи парового отопления красил почему-то «золотой» и «серебряной» краской.
— Тебе не холодно? — перебил ее Миша. — Смотри, простудишься!
