Дина Рубина - Наш китайский бизнес (сборник)
Псевдоним! — вдруг осенило ее. Распространять «Группенкайф» под псевдонимом, например Джаваха. Нет, кроме шуток… Ну, не Джаваха, а… Старосветская. Маша Старосветская. И вообще — отнестись к этому, как к новому сюжету. Она предвидела на этом пути неожиданные ситуации и забавные повороты темы. Поэтому, составляя текст объявления, не прибегла к своему литературному дарованию. А жаль.
«Сколько можно терпеть?! — писала она. — До каких пор нами будут помыкать израильские работодатели?! Все, кто готов сотрудничать с новой мощной фирмой, позвоните нам, и мы укажем вам источник невиданных доходов. Звонить вечером. Маша». (По утрам она работала над романом.)
На другой день она выехала в город и развесила объявления.
И стала ждать телефонных звонков.
Так переодетая служанкой знатная венецианская дама, скрыв густо напудренное лицо под черной полумаской, окольными переулками пробирается на гудящую карнавалом площадь — в ожидании таинственных встреч.
Часть третья
Душа моя пожелала любить их, хотя они этого и не заслуживают.
МидрашВсе сны ее были прошиты автоматными очередями. Длинная, рваная от взрывов перфолента снов с дырочками от разрывных пуль…
Она перевернулась на бок, села, спустила ноги с кровати и прислушалась. Интересно, слышны ли эти учебные взрывы, например, в Лоде? В Тель-Авиве?
Стараясь не ступать по холодному полу всей босой ступней, она перебежала комнату и юркнула к мужу под одеяло. Он не проснулся, спал как убитый, после сдвоенного дежурства. Она обняла его за шею и сказала сдавленным шепотом — не ему, который ее не слышал, а себе:
— Весной опять поедем в кибуц… Там тихо, небо звенит… Толстячок на эстраде под Майкла Джексона отчебучивает… Кондрашка с Мелочью будут повсюду гонять, от счастья балдеть…
Сегодня Зямин муж даже телефонного звонка не услышал.
— Рон, — проговорила она тихо, не дожидаясь знакомого голоса в трубке. — Когда меня выгонят с работы и на мое место придет какой-нибудь нормальный редактор, я настоятельно советую вам не звонить ему ночью, по крайней мере — от часу до шести.
— Вы хотите сказать, что спали? — удивился Рон Кац.
— Нет, — вздохнула она, — я не спала. Тут, у меня на голове, наша армия тренируется защищать меня от врагов… Что новенького?
— Вы читали этот гнусный бред Переца Кравеца в «Регионе»?
— Насчет пришествия Машиаха? Но ведь это не Перчик заявляет, а рав Баба Мотя… Хотя я с вами согласна: материал специфический. Вы хотите писать на эту тему?
— Да! И со всей бескомпромиссностью! Дело в том, что Машиах не придет и — как в той песенке поется — даже не позвонит. Пока эти суки будут вразнос торговать страной — он и носа не кажет. Либо уж, когда нас арабы совсем в резервацию загонят, он явится, чтоб левым зубы повышибать и ноги пообломать.
— Мм-да, у вас оригинальная концепция явления Мессии народу.
— Да это никакая не концепция, — энергично возразил Кац, — я просто говорю вам, — что будет.
В настоящее время в Израиле проживают четыреста потомков царя Давида, каждый из которых может стать Мессией.
— И вы знаете их поименно? — осторожно спросила Зяма.
— Конечно! Вот я например!
— Спасибо, Рон, — сказала Зяма. — Надеюсь, вы вспомните, что я всегда хорошо к вам относилась…
…На рассвете, как обычно, — звонок Хаима:
— Майн кинд?
— Я готова, Хаим, — сегодня она даже успела кофе выпить.
— С Божьей помощью — выезжаем…
Вот так, вероятно, он говорил, «с Божьей помощью — выезжаем», когда восемнадцатилетним пареньком, связным Хаганы, выходил в очередной рейс, сопровождая очередную группу беженцев через границы, до Турции, а там — на старых посудинах — до Палестины.
— А как же через границы? — спросила она Хаима однажды.
— Были лазейки, — ответил он уклончиво. — Конечно, подкупали… Однажды вагон с беженцами, спасенными из Биркенау, отогнали в тупик. Я сопровождал их, это было в сорок шестом. Ну, я подкупил рабочих золотыми часами, и вагон прицепили куда надо.
— Ты знаешь, — сказала Зяма, вдруг вспомнив, — мне мой дед всегда на все даты упрямо дарил золотые вещи — кольца, цепочки. А я не люблю золото, я люблю медь, кожу, черненое серебро. И я страшно злилась на него — зачем ты даришь такие дорогие украшения, когда я их все равно не ношу! На восемнадцатилетие я выпрашивала у него джинсы, тогда они только в моду входили. Что ты думаешь? — торжественно преподносит в коробочке на черном бархате золотые серьги с сапфиром. А я сапфир терпеть не могу. Я говорю — деда, ты что — издеваешься? Тогда он мне говорит: мамэлэ, ты принадлежишь к такому народу, что в любую минуту должна быть готова подкупить охранника в гетто.
— Твой дед был умницей. Он много пережил?
— О! Поверь, нам не хватит дороги, если я начну рассказывать. До сих пор я узнаю о нем все новые и новые истории. Он был человеком сумасшедших авантюр, — она сказала по-русски: — «головорез». Я не знаю, как это будет на иврите… По-английски — scapegrace. Ты ведь понимаешь по-английски?
— Да, — сказал он, — понимаю. Я хорошо знаю английский, вернее, когда-то хорошо знал. Но с сорок шестого не говорю на нем.
— Почему? — удивилась Зяма.
Он взглянул на нее и улыбнулся. И промолчал.
Рассказал потом, несколько дней спустя. Он вел машину в рассветной пасмурной мгле — это был один из тех дней, когда кажется, что вот-вот отверзнутся небеса и хлынут потоки, а небеса все не отверзаются, и природа и люди томятся несвершенным, зависшим в воздухе дождем…
— Помнишь, мы говорили недавно об англичанах? — вдруг спросил Хаим.
Зяма сначала не вспомнила, потом поправила его:
— Насчет английского языка.
— Язык — это народ, — резко ответил Хаим. — Ты знаешь, сколько кораблей с беженцами потонули из-за того, что англичане не пускали в Палестину спасенных из лагерей евреев? Это было уже после войны, когда весь мир знал правду о сожженных в печах миллионах… Один наш корабль — я был сопровождающим — они взяли в море на абордаж и проводили в порт, в Хайфу. Оттуда обычно вывозили на тюремных суднах на Кипр, в лагеря интернированных. Ну, в порту за нас взялся один капитан британских войск. Настоящий англичанин — подтянутый, лощеный… Форма на нем безукоризненно сидела. Я сказал ему, что говорить надо со мной, я, мол, за старшего. Он посмотрел на меня и весело усмехнулся… Я ему говорю — на корабле несколько беременных женщин, на сносях. Позвольте, они сойдут на берег. Он поджал губы, но согласился. Я сказал — а как же их дети, вот, маленькие дети — двух, трех, пяти лет? Ведь они погибнут без матерей? И когда он разрешил, чтобы дети остались с матерями, я отобрал почти всех маленьких детей на судне, как будто это дети этих женщин.
— Но — документы?
— Не было никаких документов! — сказал Хаим. — Это одно из условий провоза беженцев. Никаких документов. Капитан не мог проверить, хотя понимал, что я добиваюсь своего, и страшно злился. Потом я сказал: разве можно разлучать семьи? Послушайте, ведь вы, англичане, — цивилизованные люди. Что здесь будут делать эти несчастные женщины с детьми, без мужей? Он молчал, наливаясь злостью, а я подбирал липовых мужей липовым женам. Кстати, некоторые потом и правда сошлись, ведь это все были ошметки семей, где — жена спаслась, где — муж, где — из всей семьи только пятилетняя девочка… — Он повторил жестко: — Ошметки семей. Непарная обувь… И, знаешь, мне удалось оставить чуть ли не полкорабля… И он все понимал, этот капитан, но не мог доказать. Я видел, как его колотило от ненависти… Потом нас, оставшихся, перевели на его корабль и повезли на Кипр, в лагерь. Этой же ночью он избил меня до полусмерти…
— Как? Прямо там, на корабле, на виду у всех?
— Нет, конечно. Ночью. Англичане — цивилизованные люди. Я шел по коридору, и он напал сзади, страшный удар по голове — ничего не помню, но, судя по кровоподтекам, сломанной руке и отбитой печени, он молотил меня ногами в свое удовольствие, долго, пока не устал. Утром меня подобрали там же, в коридоре, и думали, что до Кипра я не дотяну… Но я дотянул! — почти весело закончил Хаим. — Потому что должен был кто-нибудь спустя пятьдесят лет везти Зьяму в Тель-Авив, на работу! Они молчали минут пять, потом он сказал: — Это смешно, майн кинд: столько лет Сара не может допроситься у меня хорошего отдыха на корабле, в хорошей каюте. Плыви себе по морю, сиди в шезлонге, загорай, говорит она. Вот чего я не могу понять: как может хотеть — не то что плыть! — просто видеть такое количество воды человек, который чудом спасся вплавь, на какой-то доске или щите… Ведь она была единственной, кто спасся с затонувшего «Аргона», Сара. Плыла до берега на доске или на щите, черт его знает, до сих пор не могу от нее добиться — как это выглядело… Подгребала одной рукой, а другую, которой она вцепилась в эту доску, или что там, потом, когда ее подобрали возле Натании, часа два не могли разжать… Ей было четырнадцать лет.
