Дженди Нельсон - Я подарю тебе солнце
– Ноа, ты как будто расстроен. – Мама смотрит на меня через зеркало.
(ПОРТРЕТ, АВТОПОРТРЕТ: Я застрял с мамой в Зазеркалье.) Я обращаюсь к зеркальной маме. Так будет проще:
– Я хотел бы, чтобы ты не говорила папе о том, что видела.
Хотя ты ничего не видела. Там ничего такого не было. И это все равно ничего не значит… – SOS, SOS.
Мама кладет расческу.
– Хорошо.
– Хорошо?
– Разумеется. Это твое личное дело. Когда захочешь поделиться с папой тем, чего я не видела, расскажешь сам. Если то, чего я не видела, все же что-то для тебя значит, то лучше будет поговорить с ним. Он на самом деле не такой, каким иногда кажется. Ты его недооцениваешь. Как всегда.
– Я его недооцениваю? Ты серьезно? Это он меня недооценивает.
– Нет. – Мама смотрит зеркальному мне в глаза. – Он просто немного тебя боится, с самого начала.
– Он меня? Ну конечно. – Что она такое говорит?
– Ему кажется, что он тебе не нравится.
– Это я ему не нравлюсь! – Ну, то есть тогда не нравился. А теперь почему-то стал нравиться, и я хочу, чтобы это так и оставалось.
Мама качает головой:
– Вы во всем разберетесь. Я не сомневаюсь. – Может, разберемся, может, и да, но только не в том случае, если она ему расскажет. – Вы сильно похожи. Оба очень чувствительные, иногда даже слишком, – продолжает мама. – Что? – На нас с Джуд довольно толстая броня. Которую нелегко пробить. А у вас с папой такой нет. – Вот это новости. Я всегда считал, что у нас с папой ничего общего нет. Но на самом деле мама говорит, что мы оба слабаки. И Брайен так же считает. Я просто кто-то, кто «рисует картинки». И у меня в груди жжет оттого, что мама думает, будто Джуд похожа на нее, а я нет. Почему все, во что я верю насчет своей семьи, постоянно меняется? Так у всех происходит? И, самое главное, как мне убедиться, что она не обманывает насчет того, что не скажет папе? Она только что солгала про врача. Зачем тогда встречаться? И привет! Она же сказала: «Вчера кое-что случилось с Ноа».
Она точно расскажет. И поэтому они встречаются у деревянной птицы. Я ей больше не могу доверять.
Мама идет к шкафу:
– Можно будет еще об этом попозже поговорить, а сейчас мне надо собираться. Я должна быть у врача меньше, чем через час. – Вот так Пиноккио! Врет и не краснеет. – Ноа, не переживай, все будет хорошо, – говорит она, когда я уже направляюсь к выходу.
– Знаешь что, мам, – говорю я, сжимая кулаки, – я бы уже предпочел, чтобы ты перестала это говорить.
Разумеется, я пойду за ней. Услышав, как машина выезжает из гаража, я бросаюсь бежать со всех ног. По тропинкам я доберусь до деревянной птицы почти так же быстро, как и она.
Никто не в курсе, кто сделал эту деревянную птицу. Скульптор вырезал ее из громадного пня красного дерева – деревянное перышко к деревянному перышку. На это, наверное, ушло лет десять или даже двадцать. Она просто огромная, и все перья разные. От дороги к ней ведет тропинка, а рядом стоит скамейка с видом на океан, но, когда художник над ней работал, этого всего не было. Он, как и Джуд, делал это просто потому, что ему хотелось, ему было все равно, увидит ли ее кто-нибудь. Хотя, может, и не все равно, и он хотел, чтобы люди случайно натыкались на нее и удивлялись.
Я спрятался в кустах, в нескольких метрах от мамы, которая сидит теперь на скамейке и смотрит на море. Солнце пробило дыру в тумане, и в деревьях крутится свет. Будет жарко, такой странный теплый зимний день. Папы еще нет. Я закрываю глаза, отыскиваю Брайена; он теперь всюду внутри меня, постоянно плавает в моем теле. Как он мог положить всему этому конец? Может, передумает? Я лезу в карман за камнем, и тут раздаются шаги.
Я открываю глаза, ожидая увидеть папу; но вместо этого по тропинке идет какой-то чужой человек. Он останавливается на границе леса и смотрит на маму, которая как будто вообще не замечает его появления. Я хватаю палку. Вдруг он психопат? Затем он немного поворачивает голову, и я его узнаю – это лицо, географический масштаб. Это тот скульптор с Дэй-стрит! Он тут! Я с облегчением бросаю меч. Полагаю, он лепит ее скульптуру в голове, как я рисую картины. Он, наверное, вышел погулять, думаю я, но тут внезапно все небо падает и разбивается на куски, когда мама вскакивает на ноги и кидается к нему, в его объятия. Я чувствую, что возгораюсь.
Я качаю головой. Нет, разумеется, это не мама, вот в чем дело. У этого на всю голову тронутого скульптора-маньяка жена, похожая на мою маму.
Но в его объятиях именно она. Я-то свою мать узнаю.
Что творится?
Что, блин, творится?
Все начинает сходиться. Быстро. Почему она в тот день оказалась перед его студией, почему выгнала папу, ее телефонные разговоры (его телефонный разговор! Поторопись, любимая), ее счастье, ее несчастье, ее отстраненность, то, как она готовит, печет и не едет на зеленый, сальса, браслеты, цирковые наряды! Весь этот дикий пазл сходится. Здесь и сейчас по ним однозначно видно – они вместе.
У меня в голове поднимается такой громкий вой, что я удивлен, как они его не слышат.
У нее роман. Она изменяет папе. Она неверная. Сраная врушка-говноедка. Мама! Почему я раньше не догадался? А именно потому, что она моя мама. А моя мама никогда бы так не сделала. Она угощает пончиками – самыми вкусными на свете пончиками – работников в пунктах сбора оплаты на дорогах. Она не изменщица.
А папа хоть знает?
Роман на стороне. Я шепчу эти слова вслух деревьям, но они все уже разбежались. Я понимаю, что изменяет она отцу, а не мне, но кажется, как будто и мне тоже. И Джуд. И причем каждый день нашей жизни.
(СЕМЕЙНЫЙ ПОРТРЕТ: И потом нас всех разнесло.)
Они уже целуются, а я смотрю и не могу остановиться. Я никогда не видел, чтобы она с папой так целовалась. Родителям так нельзя! Теперь мама взяла его за руку и ведет к краю обрыва. Она выглядит такой счастливой, и меня это режет. Я не имею представления, кто эта дама, что кружится в руках у этого чужого человека, и кружится, и кружится, будто они в каком-то паршивом кино, а потом спотыкаются и падают.
(ПОРТРЕТ: Мать в ослепительном цвете.)
Что она там сегодня утром говорила? Ее броню пробить нелегко. А этому мужчине удалось.
Я хватаю палку. Мне надо защищать отца. Надо избить этого говноскульптора. Швырнуть ему в башку метеоритом. Скинуть с обрыва. Ведь у моего бедного папы-артишока нет никаких шансов. И он это знает. Теперь я понимаю, что его так скрючило, что сделало воздух вокруг него таким страшно-серым – это чувство поражения.
Он – сломанный зонтик. И всегда таким был? Мы оба такие. Каков отец, таков и сын.
У меня все так же. У меня тоже нет шансов. С этим покончено. Так надо. Хорошо?
Нет, не хорошо. Нет ничего хорошего! Они снова целуются. Мне кажется, у меня глаза сейчас вылетят из глазниц, руки – из плеч, ноги – из бедер. Я не знаю, что делать. Не знаю, что делать. Но делать что-то надо.
И я бросаюсь бежать.
Я бегу и бегу и бегу и бегу и бегу и бегу и бегу и бегу и бегу и бегу, и на одном из последних поворотов, перед тем как тропинка выйдет на нашу улицу, я вижу Брайена с Кортни.
У него на плече висит рюкзак с метеоритами, а руки они держат за спиной, его ладонь в заднем кармане ее джинсов, а ее – в его кармане. Как будто они вместе. У него на губах яркое пятно, поначалу я удивляюсь, а потом понимаю, что это ее помада. Он ее поцеловал.
Он ее поцеловал.
У меня глубоко внутри начинается дрожь, потом переходит в землетрясение, а потом все это вместе вырывается из меня – то, что случилось у деревянной птицы, вчера у меня в комнате, вся моя ярость и смущение, боль и беспомощность, предательство, все это собралось во мне во вспыхнувший вулкан, и у меня изо рта вылетает:
– Кортни, он – гей! Брайен Коннели – гей!
Слова летят рикошетом. Мне немедленно хочется взять их обратно.
Лицо Брайена соскакивает, и под ним оказывается ненависть. У Кортни отвисает челюсть. Она мне верит, это видно. И отходит от него.
– Брайен, это правда? Я думала… – Увидев его лицо, она смолкает.
Наверное, оно было таким же, когда он сидел в чулане час за часом, совсем один. Вот так выглядит лицо, когда из него высасывают все мечты.
И на этот раз я сделал это с ним. Я.
Метнувшись через дорогу, я все так и вижу полное ненависти лицо Брайена.
Я что угодно готов сделать, чтобы взять свои слова обратно, спрятать их в подвал тишины и безопасности внутри меня, где им и место. Все что угодно. Живот болит так, словно я гвоздей наглотался. Как я мог так поступить после того, что он мне рассказал?
И я на что угодно готов, только бы не видеть того, что видел возле деревянной птицы.
Дома я сразу иду к себе, открываю альбом и принимаюсь рисовать. Всё по очереди. Надо вынудить маму это прекратить, и я знаю лишь один способ этого добиться. Рисунок долго не выходит, как надо, но со временем все же получается.
