Олег Рой - Украденное счастье
В кабинет к Валерию Львовичу, низкорослому дядьке с одутловатым лицом и ранней лысиной, Владимира вызвали спустя всего лишь несколько дней после первого посещения ОВИРа. А ему-то казалось, что на работе еще никто не знает о его планах!
— Ну что, молодой человек, в Швейцарию, значит, захотели. — Это был не вопрос, а утверждение.
— Да, — кивнул Володя. — Получил приглашение от троюродного дедушки из Берна.
— Да уж, с родственниками тебе повезло… — язвительно заметил Валерий Львович. — Матушка «из бывших», реэмигрантка, отец десять лет отсидел за политику. Дед троюродный, швейцарец этот самый, сотрудник министерства иностранных дел…
— Был когда-то. Но теперь он на пенсии. Ему за восемьдесят, он очень одинок, вот и захотел повидаться с родными.
— «Родными»… — усмехнулся собеседник. — Давно ли он тебе родным стал?
— Всегда был, только мы ничего не знали друг о друге. Что же здесь плохого, что мы нашлись? — Владимир почувствовал, как в нем начинает закипать раздражение.
— Что плохого? Да ничего, конечно, плохого в этом нет. Только где эти твои родные были, когда мы здесь страну поднимали или когда фашистов гнали, а? Получается, когда трудно было — в кусты, а теперь — пожалуйте в гости?
— Фашистов не только мы одни гнали, и в других странах тоже земля под ногами горела, — ответил Владимир.
— Это, что ли, в твоей Швейцарии земля у них под ногами горела? — Валерий Львович встал, прошелся по кабинету, снова сел. — Да они все годы нейтралитет соблюдали, пока мы проливали свою кровь!
Володя отлично знал, что ни капли своей крови Валерий Львович на войне не пролил. Хотя бы потому, что лет ему было чуть больше сорока. Ему многое хотелось высказать этому отвратительному типу, но он сдерживал себя, понимая: одно неосторожное слово — и поездки не видать как своих ушей. И он благоразумно заявил:
— Я о Франции говорил. Там мой родной дед, мамин отец, сражался под знаменами генерала де Голля. И геройски погиб в борьбе с фашизмом. Да, он был француз, но у меня есть все основания им гордиться.
В кабинете повисла напряженная пауза. Володя настороженно ждал — что будет дальше? О чем его еще спросят, в какое больное место попытаются ударить?
Человек напротив долго молчал, курил, словно раздумывая о чем-то, затем взял на столе какие-то бумаги, принялся их изучать. Володя сидел не шелохнувшись.
— Ладно, Владимир Павлович, — проговорил наконец собеседник, не отрываясь от бумаг. — Ступай. Вызовем, когда будет надо.
И Володя понял, что выиграл первый бой.
Через некоторое время его действительно вызвали — на институтское партийное собрание. Его вопрос был последним на повестке дня. Собрание проходило в пятницу, после работы, все нервничали, поглядывали на часы, особенно мужчины, которых в зале явно было большинство, — через час по телевизору должен был начаться футбол.
Однако парторг, судя по всему, спортом не интересовался, и спешить ему было некуда. Он неприязненно взглянул на Владимира и с места в карьер напустился на него:
— На Запад, значит, потянуло? Не стыдно тебе? Государство вас воспитало, вырастило, выучило — а от вас никакой благодарности!
Сидевший рядом с ним Валерий Львович молча ядовито улыбался. В глазах «прозаседавшихся» появилась вселенская тоска. Люди поняли — это надолго.
— Вы так говорите, точно я в эмиграцию собрался, — стал защищаться Володя. — Я ж не насовсем в Швейцарию хочу поехать. А только на две недели. Родственника навестить, мир посмотреть…
— Знаем мы ваше «мир посмотреть»! — не дал договорить парторг. — Небось прибарахлиться охота. Сейчас времена изменились, разрешили по заграницам ездить, а вы и рады. У вас, у молодых, только одно на уме — шмотье импортное, «Леви Страусы» да «Адидасы»! Слышал небось выражение: «Сегодня носит «Адидас», а завтра родину продаст»?
— Я его по-другому слышал, — скромно проговорил Владимир, опустив глаза. — «Если носишь «Адидас» — тебе любая девка даст».
Это был удачный ход. Зал взорвался одобрительным мужским хохотом, и парторг, как ни крепился, не мог сдержать улыбки. Валерий Львович побагровел от досады. Парторг пожал плечами, хотел было еще что-то сказать, но не стал и только махнул на Володю рукой — черт, мол, с тобой, иди отсюда. На том партсобрание и закончилось.
Потом была беготня, сбор многочисленных непонятно кому и зачем нужных справок в жэке, загсе, архивах… Были собеседования в райкоме и бесконечные походы в Василеостровский ОВИР, начальника которого, как узнал Володя, звали Олег Васильевич Иванов, и оттого местные остряки расшифровывали аббревиатуру вверенного ему учреждения, как «Олег Васильевич Иванов. Разрешил». Не обошлось и без визитов в Большой дом, где упирали на то, что здесь, в СССР, у Владимира остается мать — уже немолодая и не отличающаяся крепким здоровьем. Но он все выдержал, выстоял и не совершил ни одной ошибки. И настал день, когда самолет швейцарских авиалиний с пассажиром Яковлевским на борту вылетел из Пулкова и через несколько часов совершил посадку в Цюрихе.
Дядя Дитер, энергичный, подтянутый, выглядящий не старше шестидесяти лет, сам встретил его с табличкой в руках, помог быстро справиться со всеми формальностями и лично отвез домой в собственном «Фольксвагене».
Володя пробыл в Швейцарии две недели. Поездка произвела на него ошеломляющее впечатление, и дело было даже не в пресловутом благополучии, не в уровне жизни, который так кардинально отличался оттого, что царил у него на родине. Да, жившие тут люди питались деликатесами, прекрасно одевались, обитали в комфортных шикарных домах и разъезжали на дорогих машинах по хорошим дорогам. Но главное было в другом. Эти люди были свободны. Свободны говорить, думать и делать то, что хотят. Свободны путешествовать по всему миру, куда заблагорассудится, без долгих предварительных хлопот и унижений. Свободны зарабатывать своим трудом столько, сколько им нужно, и не бояться, что их посадят в тюрьму.
Здесь, на Западе, люди были совсем иными. Уверенными в себе, улыбчивыми, дружелюбными, открытыми. Им не нужно было тратить нервы на очереди и ужасающую давку в общественном транспорте, у них хватало времени и сил не только на работу, но и на общение, на полноценный отдых, на то, чтобы окружить себя красотой и постоянно поддерживать ее.
Берн показался Владимиру сбывшейся сказкой, настоящим раем на земле. Стоял октябрь, в Ленинграде уже было холодно и сыро, небо, серое, как гранит, одевающий Неву, плакало мелким дождем со снегом, под ногами хлюпала слякоть — а здесь сияло солнце, и повсюду, на каждой улице и площади, цвели цветы, точно в мае. Родной город Владимира тоже был прекрасен, но Берн… Берн с его восхитительным сочетанием древности и современности оказался вне конкуренции.
