Сью Кид - Кресло русалки
Я все еще пыталась воссоздать смерть отца: переменить декорации и соответствующие им чувства. Вообразить, как он сидит в русалочьем кресле, не отрываясь глядит на мать, медленно погружается в кому. Спала ли я, когда все это происходило? Заходил ли он ко мне в спальню, чтобы попрощаться? Передо мной возникло отрывочное воспоминание, подобно маленькому зеленому плоду, который никогда не созреет: я открываю глаза и вижу стоящего рядом с моей кроватью отца. Серпантин, который он сделал мне тем вечером, лежал, побурев, на прикроватном столике, и я видела, как отец протянул руку и коснулся его.
«Папа?» – Голос у меня был сонный.
«Ш-ш-ш… Все в порядке».
Он опустился на колени и, просунув под меня руку, прижал к груди, моя щека терлась о жесткий воротник его вельветовой рубашки. От него пахло трубочным табаком и яблоками.
«Джесси! Моя маленькая Юла».
Я была уверена, что слышала его приглушенный плач. Он тихонько повторял мое имя на разные лады, снова и снова, прежде чем опустить меня на подушку в запутанный мир моих снов.
Я всегда знала, что подобные вещи происходят. Ребенком я каждый раз нараспев произносила свое имя, и оно разносилось над безлюдными болотами. Просто до сегодняшнего дня я не понимала, что все было точно так же, как в ночь его смерти.
Я сидела, ухватившись за края стула и стараясь сдержаться.
– Почему вы передумали? – спросила я отца Доминика.
– Джо был настроен решительно. И действовал не только обаятельно, но и хитро. Он дал мне понять, что лишит себя жизни в любом случае, с моей помощью или нет, но что для Нелл будет гораздо лучше, если буду присутствовать именно я. Я понял, что могу держаться догмы и повернуться к нему спиной или принять участие в чем-то ужасном и неизбежном и излить на это малую толику милосердия. Я решил, что в данной ситуации попытаюсь помочь.
Я уже собиралась сказать самоочевидное – что сборище вокруг священной реликвии и отпущение грехов в конце концов не так уж и помогло матери, но откуда мне было знать? Возможно, в противном случае ей не удалось бы сохранить и остатки рассудка.
– А лодка? – спросила я. – Он хотя бы на ней был?
Шем, который и слова не вымолвил с тех пор, как мы собрались, посмотрел на меня красными, воспаленными глазами:
– Был. Я собственными руками отнес его на его старый «крис-крафт» и положил внутри. Он был пришвартован у моего причала.
«Морская Джесс».
Мне внезапно пришло в голову, что участие Шема потребовалось не потому, что он был близким другом, а потому, что он знал, как взорвать лодку так, чтобы это напоминало несчастный случай.
Шем посмотрел на мать, будто спрашивая, стоит ли ему продолжать. Последние несколько минут она притихла, ушла в себя, съежившись на своем стуле.
– Нелл?… – спросил Шем, и она кивнула.
Шем глубоко вздохнул. При выдохе подбородок его дрожал.
– Джо уже залил в бак бензин и привязал штурвал так, чтобы лодка сама вывела его в бухту. В ту ночь, положив его в лодку, я завел мотор и поставил на нейтралку, пока отсоединял электрокабель. Потом поставил мотор на десять миль в час и отвязал канат. Когда море стало неспокойным, свободный конец кабеля стал раскачиваться и дал искру. Лодка взорвалась, не пройдя и двухсот ярдов.
– Но зачем такие сложности, просто чтобы добиться видимости несчастного случая? Глупо как-то.
Мать сверкнула на меня своим издавна знакомым воинственным взглядом:
– Для твоего отца это было главное. Он хотел, чтобы все было именно так ради тебя, поэтому не смей говорить, что это глупо.
Я подошла и присела на корточки возле ее ступа.
Для меня было даже некоторым облегчением, что она еще может сердиться, что в ней осталось что-то живое.
– Что ты хочешь сказать – он хотел этого ради меня?
Она наклонила ко мне лицо, и я увидела, что в глазах ее опять стоят слезы.
– Он сказал, что его смерть будет тяжелым ударом для тебя, но жить, зная, что он покончил с собой, – в тысячу раз хуже. Ему была невыносима мысль, что ты подумаешь, будто он бросил тебя.
В лавке стало тихо.
По каким-то перепутанным остаткам детских впечатлений, уцелевших во мне, я знала, что сделанное отцом произошло ради меня, его Юлы, и теперь не знала, как справиться с этим грузом – немилосердной виновности в его самопожертвовании.
Я закрыла глаза и услышала, как отец нараспев шепчет мне на ухо мое имя – свое прощание:
«Джесси Джесси Джесси».
Пока он был жив, он не забыл его.
Я уронила голову на колени матери, и моя скорбь оросила слезами ее юбку. Лбом я ощущала жесткий кружевной край ее нижней рубашки. Все ждали, что именно мать вывернет наизнанку свои тайники и представит цельную картину. Все ждали, что, припомнив подробности, она каким-то образом восстановит свое расколотое сознание. И вот до этого дошло. Я рыдала, уткнувшись ей в колени, а она положила свою увечную руку мне на голову.
Едва мы вышли из лавки, как нас окутала темная голубая дымка сумерек. Процессия с русалочьим креслом уже прошла по улице к пристани. Садясь в тележку, я увидела толпу, скопившуюся вокруг ограждения. Я представила, как лодки, украшенные разноцветными гирляндами, кружат вокруг вытянутых сетей. Представила русалочье кресло, высящееся на вытертом коврике в мягко сияющих, только что окропленных и благословленных огнях.
Мать сидела рядом, пока мы ехали сквозь сгущающуюся тьму, и ни разу не вспомнила о пальце, забытом на прилавке.
Глава тридцать четвертая
В мае приливы начинают уносить пожухлую болотную траву. Она плыла по соленым протокам непрерывной флотилией гниющих, бурых, как сено, плотов. Ранними утрами, когда я знала, что буду одна, я тайком выбиралась на птичий базар, стояла там, свет парил над болотами, ноздри мои вдыхали запах яиц и спермы, и я смотрела на этот великий плавучий исход, незапятнанный, расчищающий пути, которые природа прокладывает собственному обновлению.
После того как я узнала все о смерти отца, тоска и печаль исчезли, растворились в воздухе. Я не могу объяснить этого, разве что сказать, что. когда знаешь правду, какой бы горькой она ни была, становишься свободнее. В конце концов приходишь к чему-то предельно ясному и остается лишь держать это при себе. Тогда, по крайней мере, постигаешь суровую благодать приятия жизни как она есть.
Матери, казалось, стало легче, когда правда вышла из своей долгой зимней спячки. Она признавалась мне в ней по частям, обычно вечерами, когда дневной свет становился тусклым, зернистым и еле сочился в окна. Она рассказала мне, что Кэт и Хэпзиба отварили порезанные листья растения и кусочки корней, так что получилось примерно так же густо, как гороховый суп. Отец настоял, что выпьет отвар из одного из потиров, которые используются во время мессы. Уверена, он пытался помочь матери понять, что смерть – это тоже святое таинство, что в его жертве есть доля святости, хотя думаю – она никогда не примет и не поймет это.
Не совсем уверена, что и я полностью поняла. Не знаю, быть может, отец вторгся на божественную территорию и перерезал нить, принадлежащую Паркам… быть может, он присвоил то, что не принадлежало ему по праву, – страшную власть сказать: когда. Или он узурпировал всего лишь добросердечие Божие, принеся свою жизнь в жертву с единственным желанием – избавить нас от страданий? Не знаю, было ли то гордыней, страхом, мужеством, любовью или всем сразу.
По ночам мне снились больные киты, выбрасывающиеся на берег, чтобы умереть добровольно. Вначале я стояла в растерянности, крича, чтобы они возвращались в океан, но под конец просто бродила среди них, проводя руками по их огромным, как горы, спинам, облегчая им путь к избранному таинству.
Мать сказала, что мой отец держал потир обеими руками и выпил содержимое быстро. Потом отец Доминик попросил Шема взять чашу на лодку, боясь, что яд никогда не удастся отмыть окончательно. Мать сказала, что, когда он пил, она начала всхлипывать, но он продолжал, пока не допил все до конца, а потом, посмотрев на нее, сказал: «Я не просто выпил свою смерть, Нелл. Постарайся запомнить это ради меня. Я выпил свою жизнь».
Больше всего мне хотелось, чтобы мать каким-то образом запомнила это, как хотелось этого и ему.
Однажды в дверях возникла Хэпзиба с банкой, где хранился палец матери. Мать поставила ее на кружевной платок на туалетном столике между статуэткой Девы Марии и фотографией папы в лодке. Постепенно вокруг появились другие предметы – три раковины морских гребешков, старая морская звезда… Все вместе стало походить на маленький ковчег.
Я не спросила ее, что это значит – вмешиваться казалось неправильным, – но чувствовала, что она, каким-то одной ей ведомым образом, приносит свой палец в жертву океану, надеясь, что и он преобразится во что-то еще, наподобие пальцев Седны.
