Вернер Гайдучек - Современная повесть ГДР
Это утилитарное мышление. Всегда-то у нас простукивают моральную позицию, пытаясь узнать, не выскочит ли при этом кое-что.
Они рады были отделаться от меня. И Ганчик тоже. Говорит Лизе Майтнер.
Отто Ган, тот самый мужчина, поднялся вверх по лестнице. Уверенный в себе. Он смеялся. Скрывая свое унижение. Остальные обменивались взглядами. Разумеется. Она права. В физических моделях он не очень-то разбирался. Для объяснения своего открытия ему нужна была эта женщина. Но когда она уехала, ему стало легче. Ему должно было стать легче. Иначе просто и представить себе невозможно. Каждому, кого я знаю, стало бы легче.
А она? Она была вдвойне унижена. Как еврейка. И как женщина. И этот мужчина был к тому причастен. Сам того не зная. Нет-нет. Всегда был корректен. Когда он ввел в дом свою очаровательную невесту, они, Лизе Майтнер и он, были уже тесно связаны по работе. Здесь — работа. Там — невеста. Всегда корректен.
Питала ли она надежды? Хотела ли, вообще-то говоря, получить его? Если даже все это и не так, унижение остается. Она его преодолела. Она не была в претензии ни к нему, ни к той женщине. Для этого она слишком умна.
Умна, но не мудра. Ей нужны маленькие триумфы. Единственное, что она может предъявить, — это ее физика. И она пользуется признанием по достоинству: Вы — женщина-физик! Она не возражает против содержащегося в этом признании умаления ее пола. Она — исключение. Она не против того, чтобы появлялись другие исключения. Настолько-то она за равноправие. Но не для такой женщины, которая хочет быть всем: возлюбленной, матерью, ученым. Не для такой. Такая женщина навлекает на себя подозрение. Ирен Кюри хотя бы. Великая конкурентка. Не для такой женщины.
Ей нужны маленькие триумфы. У нее есть только физика. И она говорит: иди наверх, Ганчик. В физике ты ничегошеньки не смыслишь.
Никто из тех, кого я знаю, не стерпел бы этого. Никто из моих коллег. Никто из тех, кто подходит сейчас к нашему столику. Я озабоченно продумываю, как познакомить с ними Майтнершу. Но она исчезла.
Я пью вторую чашку кофе, и мы обсуждаем пятилетний план. Следующий. Который стоит на пороге. Стало быть, время уже пришло, и я делаю вид, что меня это тоже еще касается.
20Я чувствую себя хорошо. Я увеличила свою дозу. И, таким образом, новой галочкой отмечаю срок, отпущенный мне. Но сейчас, во всяком случае, я чувствую себя хорошо. Даже сама верю, что могу планировать свою пятилетку. Надо же принять участие в их игре. Игре в жмурки. Никому не хочется, чтобы ему постоянно напоминали о его собственном страхе. С другой стороны, ты от этого не больно в проигрыше. Ты получаешь даже известную свободу. И можешь вот так, нежданно-негаданно, выложить, что там такое с новым платьем короля. Никто больше не заподозрит тебя в том, что ты добиваешься какой-либо должности. Иные, кто тебе вечно не доверял, быстренько возбуждают ходатайство о награждении тебя орденом. Так ты какое-то время пользуешься всеобщей любовью. Только уж, будь добра, в конце концов умри, иначе все это окажется скверной шуткой. Ты же не хочешь испортить всем игру.
Бабушка игру испортила. Лежит себе семнадцать лет в постели, тише воды, ниже травы, но вдруг оказывается, что именно она представляет собой опасность для всего семейства. И у нее еще хватает совести жаловаться. Жена ее сына, мол, вполне может подсыпать ей что-то в суп.
Однажды у меня возникло подозрение. Могло в этом что-то быть? В конце-то концов, ничего невозможного в этом нет. Кусты болиголова росли у нас за домом. Я выросла, можно сказать, вдыхая аромат болиголова. В какой-то многообещающий миг я даже подумала, что это могло быть сделано из-за меня. Как же это нелепо.
Материнская любовь — я имею в виду иррациональную, едва ли не звериную — это инстинкт. Он либо есть, либо его нет. Тут уж ничего не поделаешь. Упреки бессмысленны. В остальном у меня всего было вдоволь. Если я температурила, мою руку держали. Конечно же, я часто температурила.
Между ними, между моей бабушкой и моими детскими болезнями, и лежат, видимо, истоки моего недуга. Генетически обусловленные? Или: приобретенные в раннем детстве?
21Ни то ни другое. Все началось именно в тот день, когда пышно цвели розы и было полно светлячков. Говорит Лизе Майтнер. Она сидит напротив меня на месте друга, с которым я живу уже семь лет, и изящно срезает верхнюю часть яйца, сваренного на завтрак. Настало время дать некоторые объяснения. В соответствии с правилами любой конспирации — только совершенно необходимые. Обязательно принимая во внимание мой настроенный на категорию причинности ум.
Я не намерена позволить кому бы то ни было меня оскорблять.
Но как может кто-то, в чье объективное существование я не верю, меня обидеть. Я, несмотря на все свои галлюцинации, человек, трезво относящийся к окружающей действительности. Моя душа знает о своем материальном базисе. Она смертна. Все и всяческие торжественные чувства вполне объяснимы формулами. Сводятся к химии. Я представляю собой объективный продукт эволюции. Не столь уж важно, нравится мне это или нет.
А что будет, если человек сам сможет взять в руки этот процесс? На благо или на беду. Гуманизм? Сентиментальная болтовня объективных продуктов эволюции. Но… Да, что за «но»?
Спасения человечество может ждать теперь только из трансцендентной сферы. Говорит Лизе Майтнер.
Ахтыбожемой. Вот и пришла очередь затасканных божественных литаний. Да будет с нами милость небес. И так далее.
Ни в коем случае. Однако: между небом и землей кое-что все-таки имеется. Мир представлений, воспоминаний, образов, мечты, опыта. И передается все это от поколения к поколению. Мир беспредельных возможностей наряду с единственно реальным миром. Мир мифов и сказок.
А это едва ли не хуже. Сказка о счастливчике Гансе с нейтронной бомбой под мышкой. Я смеюсь. Хотя надо бы завыть.
Она не дает сбить себя с толку. Завтракать она кончила. Теперь откинулась на спинку стула и начинает говорить: однажды вечером, когда, по моему утверждению, пышным цветом цвели розы и полно было кругом светлячков, чего она, однако, не припоминает, — как раз в тот вечер она покинула страну. Над своим заданием она работать больше не могла. Человечество было до поры до времени спасено. Хиросиму, однако, предотвратить уже было нельзя. Кому-то все равно пришлось бы взвалить на себя сей крест. О том, какого пола будет этот человек, скоро договорились. Стоило только вспомнить ту старую историю и вместо девы Иоанны подставить юнца. Какого-нибудь Жана д’Арк. Но сразу же стало очевидно, что этот вариант не годится. Разве что будут сделаны существенные вычеты из его мужского образа. Быть может, придана постыдная склонность к собственному полу. Во всяком случае, трудность задачи требует в качестве противовеса нежности, трогательности. В противном случае все задуманное изрядно потускнеет.
Но когда договоренность, что это должна быть особа женского пола, была достигнута, вспыхнул отчаянный спор. Одни требовали, чтобы это была женщина, сохранившая свои биологические ритмы. Иначе, если решено было бы остановиться на неком существе среднего рода, это был бы уже ярко выраженный случай сексизма, то есть дискриминации и подавления представительниц женского пола представителями мужского пола, которые заложены в предположении, что женщины и мужчины различаются — на основании их биологической разницы — так же и в способности мыслить и действовать и обладают разными умственными и духовными свойствами. Другие, возражая этому, говорили, что подобная личность не нашла бы ни сочувствия, ни отклика. По крайней мере тот трудный период у нее должен быть позади, и, кроме того, ее мужской интеллект должен быть официально удостоверен. Следовательно, пожилая женщина, отмечали они. Но это уж действительно не выдерживает критики. Разгорелся долгий спор по поводу того, позволено ли принимать в расчет стереотипы и тем самым закреплять их. В конце концов было найдено компромиссное решение. Не молодая — да. Но еще далекая от возраста, который снимает со смертельной опасности трагическую окраску. Тем самым одновременно разрешалась еще одна проблема: возможность установить впоследствии связь с этим существом. Небольшое отклонение от нормы в участке мозга, называемом черная субстанция. Возникшее при родах. Как раз такое, когда поначалу не дают себя знать существенные отклонения от нормы.
Голос Майтнерши удаляется. Звучит так, словно доходит сюда из дальнего далека. Опять приближается. Гремит невыносимо. То нарастающее, то стихающее рокотанье. Я понимаю только одно: мое задание… мое задание… Все остальное тонет в дребезжании, словно электрическое усиление вышло из границ линейной области. Кровь отливает у меня от головы. Какое-то щекочущее гудение в запястьях. Тяжелый кулак ввинчивается в область желудка.
