Александр Проханов - Среди пуль
– Крестись!.. И носи!.. От многого тебя сбережет!.. Пока я жив, приезжай ко мне в пустынь!.. Еще побеседуем!.. А теперь устал!.. Голова кругом идет, ничего не вижу!..
Глаза его потухли, прихлопнулись сморщенными желтыми веками. Рука бессильно лежала на смятой простыне. Хозяин квартиры, старичок в железных очках, кинулся капать капли. Строго, осуждающе посмотрел на пришедших.
Они покинули келью, вышли из душного, пропитанного болезнью воздуха на вечернюю, блестевшую от дождя улицу. Белосельцев шел, сжимал крестик. Думал о словах отца Филадельфа. Испытывал утомление и слабость.
Часть II
Глава шестнадцатая
Белосельцев лежал на кушетке в своей маленькой квартирке на Тверской, среди коллекции бабочек, и в освещенной утренним солнцем комнате летали разноцветные пылинки. И каждая казалась крохотным остатком прежней, исчезнувшей жизни. Красная частичка, промелькнувшая в солнечном свете, выпала из шерстяного ковра с малиновыми маками, под которым когда-то дремала бабушка. А та зеленая излетела из маминого платка, в который та куталась, когда начинала хворать. А та золотистая ворсинка, сверкнувшая у самых глаз, осталась от его первой игрушки, пушистого шерстяного кота с выпученными стеклянными глазами.
Он лежал без движений, наблюдая, как реют над ним разноцветные хороводы пылинок, а вместе с ними любимые лица. И думал, когда он исчезнет, в полутемном углу будут кружить пылинки его исчезнувшей жизни и кто-нибудь вспомнит о нем.
Его уход в леса не удался. Его побег из Москвы в иную благодатную жизнь не случился. Монах его не пустил. Остановил своей загадочной властью, своим библейским пророчеством. Проповедь, с которой он обратился к Белосельцеву, оказалась сильней его наивных мечтаний, Катиных увещеваний и просьб.
Промелькнула и канула крохотная лунка, куда он собирался нырнуть, выпадая из грохочущего стреляющего бытия. Погрузиться в пушистые снега с рыхлым заячьим следом. В студеные омуты с белым, сладко пахнущим цветком водяной лилии. В черные осенние дороги с красными метинами осиновых листьев. Спасительная скважинка промелькнула за стеклами электрички, превратилась в бетонную стену, испещренную призывами к борьбе, надписями хулы и ненависти.
Он осматривал свое жилище, знакомое с детства, милое, беззащитное убранство, состоящее из комода, подзеркальника, письменного, похожего на рояль, стола. Все безделушки, все створки, все медные ручки, которые в детстве сияли, лучились, отражали солнце, сейчас потускнели, были в матовой седине, в невидимой изморози. Его давняя мечта – перебрать стоящие на полках материнские книги, перечитать стянутые линялыми ниточками фронтовые письма отца, перелистать толстые альбомы родовых фотографий, просмотреть папочку своих детских рисунков, раскрыть бабушкино потрепанное Евангелие, где среди притч и заповедей хранится бесцветный засушенный цветочек ромашки, эта мечта откладывалась. Душа его снова кипит, мутится, наполняется злобой и яростью. Он откроет скрипучую дверцу комода, раздвинет материнские ветхие платья и достанет свой пистолет. Не с цветком ромашки, не с детскими рисунками, с пистолетом он продолжит свой путь.
Белосельцев лежал в бледном солнце, дорожа последними минутами покоя. Слышал, как где-то далеко, в проснувшемся рокочущем городе, зарождается звук. Как тонкая струйка отделяется от слитного гула, бежит, как змейка, скользит по переулкам и улицам. Проникает во внутренний двор, одолевает входную дверь, запертую на электронный замок. Подымается на лифте наверх, копится на лестничной площадке. Как игла шприца в височную кость, вторгается в жилище настойчивым длинным звонком.
Белосельцев пошел открывать. На пороге стоял Каретный. Впуская его в жилище, Белосельцев почувствовал, как вместе с ним ворвался колючий сухой воздух, наполненный острыми режущими песчинками. Словно раскаленный ветер, начинавшийся в отдаленной запредельной пустыне, лизнул стены своим обжигающим жадным языком. И Каретный был внесен этим жестоким дуновением.
– Как меня нашел? – спросил было Белосельцев и тут же усмехнулся: – Нашел о чем спрашивать! Как всегда!
– Извини, не предупредил, – ответил Каретный, бегло оглядывая комнату, шкафы и комоды, книги за стеклянной створкой, фотографии на стене, пылинки в лучах света. Словно сверял их с имевшимся у него описанием. – Жетона не было из автомата звякнуть, – засмеялся, поймав уличающий взгляд Белосельцева, который помнил его радиотелефон в «Мерседесе». – Мимо проезжал и зашел!
Он двигался по комнате, касаясь взглядом, а иногда и пальцами краешка письменного стола, растресканной дверцы буфета, резного косяка платяного шкафа, бронзовой рамки, в которую была оправлена фотография бабушки. Он словно щупал их прочность, проверял подлинность материала, из которого были созданы изделия. И все время похохатывал.
– Интересно живешь!.. Ветхие, антикварные вещи!.. Своеобразный уклад!.. Музей рода Белосельцевых!.. А правда, что прадед твой был духобором и бежал на Кавказ?.. А правда, что один из твоих дедов издавал религиозный журнал?.. Навещал Толстого в Ясной Поляне?.. Мне кажется, и ты тяготеешь к религии!.. Бессознательно, но тяготеешь!.. Чувствуешь присутствие неразгаданного и таинственного!.. Борьбу Света и Тьмы!.. Зла и Добра!.. Кто же мы?.. Свет или Тьма?.. Чего в нас больше, Добра или Зла?
Он без устали перемещался по комнате. Белосельцеву, у которого с появлением Каретного остро заболело в затылке, словно занесенный им ветер состоял из угарного газа, казалось, что образ Каретного двоится, троится, выпадает из фокуса. Он уже отошел от выцветшей, висевшей на стене маминой акварели, переместился к узорной тумбочке под тяжелой мраморной плитой, но его рука и лицо все еще оставались у акварели, словно это был бестелесный отпечаток. Он медленно угасал, как изображение на выключенном телевизоре.
– Я почувствовал, что мне тебя не хватает! – Каретный продолжал кружить по комнате, как ястреб, который что-то высматривает с высоты.
У Белосельцева вдруг сложилось подозрение, что он ищет пистолет. Пытается чувствительными окончаниями пальцев, по излучению тепла, по искривлению магнитного поля определить среди ветхих тканей и дерева спрятанное оружие.
– Как выяснилось, мне необходимо с тобой общаться! Никто меня не понимает так, как ты! Ни с кем мне так не легко, как с тобой!.. Оказывается, смысл наших афганских операций, нашего совместного боевого опыта, наших пьянок и споров в том, что теперь, в Москве, мы так легко понимаем друг друга!
Он кружил, подобно ястребу, и вокруг его головы, плеч, бедер было тусклое пыльное сияние, словно он заслонял собой солнце. Как в затмении, оно высылало по сторонам черного пятна размытое свечение.
Он приблизился к платяному шкафу. Прижал ладонь к красному дереву. Оглянулся на Белосельцева. Тот пугался своей мысли о пистолете, старался себя не выдать, глушил эту мысль другой. О ястребе, о темной, похожей на алебарду птице, вырезающей под белым облаком тончайшие круги, и если смотреть на нее против солнца, то птица превращается в темную, непрозрачную для лучей сердцевину, окруженную пылающей кромкой.
Каретный передвинул ладонь, прижал ее к полированной дверце напротив того места, где в сумраке, среди мятых подолов и шалей, лежала кобура с пистолетом. Так врач прослушивает грудь больного, прижимая к ней чуткую трубку. Белосельцев, глядя в рыжие, ястребиные глаза Каретного, отвлекая его и обманывая, думал об осенней стерне, холодном дожде о том, как отлетает на юг семья ястребов.
Это длилось минуту: поиск оружия, состязание зрачков, блокирующая мысль о ястребе. Каретный отошел от шкафа, сказал:
– Ты должен поехать со мной.
– Куда? – Белосельцева не удивило словечко «должен», ибо Каретный явился сюда как имеющий власть. – Куда я должен поехать?
– Важное мероприятие. Я тебя приглашаю, – смягчил свое требование Каретный. – Мы поедем в спецчасть, где проводятся показательные тренировки по подавлению уличных беспорядков. Туда приедет президент, будет много важных персон.
– А мне-то зачем?
– Полезно. Для тебя. Для меня. Для всех.
– Не хочу, – сказал Белосельцев.
– Очень нужно. Не отказывайся. Пересиль себя. Для общего дела. Ты же воин! Воин Христов! – повторил он недавно произнесенные отцом Филадельфом слова. И эта осведомленность, это тотальное знание о всех его встречах и мыслях парализовали Белосельцева. Он смотрел на пришедшего к нему человека, пытался понять, кто он. В чем природа его прозорливости. В каком загадочном плане, какая уготована ему, Белосельцеву, роль?
– Поедем, – сказал Белосельцев, набрасывая на плечи пиджак. Душный горчичный ветер далекой пустыни облетел все углы его комнаты, обшарил все укромные, любимые с детства уголки, подхватил его и вынес из дома. Он гнал его туда, куда указывал немощный перст лежащего на одре монаха.
