Кармело Сардо - Сорняк
До меня доходит смысл лишь последней реплики коменданта. “Итак, увидимся через два часа”, – говорит он, прежде чем оставить нас наедине.
Мы одни в комнате.
– Спасибо. Спасибо, что пришли, – с трудом выдавливаю из себя.
Язык заплетается. Я испытываю странное ощущение, я почти счастлив. Мы сидим друг напротив друга за пустым столом.
– А ты совсем такой же, как двадцать лет назад, когда входил в мой дом через экран телевизора… Совсем мальчик.
– Ты тоже не слишком изменился… Я дал бы тебе на двадцать лет меньше, если бы не знал твоего возраста.
– В самом деле? – недоверчиво спрашиваю я, и он повторяет эти слова.
– Да, я правда так думаю. Но как тебе удается так молодо выглядеть? Что ты для этого делаешь?
– Ничего особенного… Что, по-твоему, можно делать в тюрьме? Короткая пробежка, иногда качаю пресс… крем для лица утром и вечером. Но это ты меня сейчас таким видишь. Видел бы ты меня пару лет назад, когда я отсиживал по второму пункту сорок первой статьи. Какой там крем и пробежки!
– Мы можем говорить обо всем? – вдруг спрашивает он. – То есть, я могу задавать тебе любые вопросы?
– Да, конечно. Можешь спрашивать обо всем.
Первым делом он спрашивает, почему я обратился именно к нему. Какие цели преследую. Чего добиваюсь.
И тут ко мне возвращается дар речи. Я рассказываю про “секретного агента”. Возвращаюсь к тем временам, когда я прибегал домой после очередного преступления, включал телевизор и слушал его репортажи. Я рассказываю о том, как начались мои беды. О том, как я убивал и почему. Говорю о детстве, подростковом возрасте, о разрыве с семьей, как я сбился с верного пути и каким образом пришлось расплачиваться за эту ошибку. Рассказываю о своих надеждах и мечтах. Объясняю, во что я верю и каким вижу свое будущее – будущее человека, который вынужден до конца дней нести на себе наказание. Я не могу обуздать поток слов. Я, как переполненная река, прорвавшая плотину. Говорю без остановки. Когда журналист пытается вставить фразу, я беру его за руку и пресекаю любые попытки перебить меня:
– Дай мне высказаться, прошу тебя. Я никогда ни с кем не разговариваю. Я один в камере, хотя в этом и есть несомненные преимущества.
Я продолжаю свою историю. Он внимательно слушает и делает пометки в блокноте. Иногда просит разъяснить то или иное понятие. Переспрашивает имена.
Два часа пролетают незаметно – кажется, прошло только десять минут. В дверях появляется инспектор.
Журналист встает. Он просит у инспектора еще пять минут. Тот соглашается:
– Хорошо, но я должен оставаться с вами.
Тогда журналист подходит ближе ко мне и, понизив голос, спрашивает, не соглашусь ли я дать интервью. По телевизору.
– Но я же никогда не выступал на телевидении! Я слишком робок, начну волноваться перед камерой… у меня не получится… я все провалю… О Господи, я безнадежен…
Он смотрит на меня так, словно хочет заставить меня поверить в собственные силы.
– Ну а как по-твоему, это пойдет мне на пользу? – сдаюсь я.
Журналист пожимает плечами:
– Тебе это точно не повредит. По крайней мере, жизнь насолила тебе куда больше…
Я жму ему руку:
– Хорошо, согласен.
Я молча обнимаю его. Ко мне подходит инспектор и легко касается плеча. На пороге я оборачиваюсь, улыбаюсь журналисту на прощанье и возвращаюсь в свою крошечную камеру.
Интервью
Вся тюрьма знает, что завтра меня будут снимать телеоператоры. Заключенные смотрят на меня, как на инопланетянина или мессию. Некоторые, похоже, злорадствуют, или завидуют, или вовсе не могут взять в толк, что происходит.
Я до сих пор не свыкнулся с этой мыслью. Не знаю, заслужил ли я подобную честь и оправдаю ли их надежды. Постараюсь быть самим собой. Я полностью доверяю журналисту и уверен, что не подведу его. Не знаю, во что выльется вся эта затея, но интуиция подсказывает мне, что я поступаю правильно. Впервые в жизни я даю интервью журналисту. Действительно, я стал другим человеком.
Меня приводят в ту же комнату, что и в прошлый раз. Но теперь она преобразилась. Повсюду подсветка, микрофоны, телекамеры. Нас четверо: я, журналист, оператор и звукооператор. У меня перехватывает дыхание. С трудом верится, что вся эта суматоха затеяна ради меня. Что к моей рубашке вправду прикрепляют микрофон. Что надзиратель ставит передо мной бутылку с водой и несколько стаканов. Что прожектор светит прямо мне в лицо. А журналист успокаивает меня – или пытается это сделать. Он просит меня не волноваться и вести себя естественно.
Но у меня почва уходит из-под ног.
– Извини. Просто для меня все это непривычно. Послушай, тебе покажется странным, но сейчас я чувствую себя человеком. Возможно, это банальное утверждение, но я чувствую себя человеком, а не заключенным.
Итак, я готов. Или, пожалуй, нет.
Он начинает, рассказывает вкратце о моем криминальном прошлом. Затем задает первый вопрос:
– Что ты чувствуешь, понимая, что никогда уже не выйдешь из тюрьмы?
На миг у меня потемнело в глазах, в голове пустота, как на экзамене.
Но потом быстро прихожу в себя.
– Понимание того, что ты до конца дней останешься в тюрьме, приходит лишь со временем. Когда суд зачитывает приговор о пожизненном заключении, ты не сознаешь в полной мере, что это значит. Даже сейчас, просыпаясь утром, я иногда сомневаюсь, что проведу остаток жизни в камере. Однако это реальность. Тюрьма – единственная моя реальность вот уже на протяжении многих лет.
Журналист возвращает меня к воспоминаниям о вечере, круто изменившем мою жизнь. Тогда я был совсем мальчишкой. Речь идет о вечере, когда убили моего деда, дядю Джиджи, кузена и когда я сам чудом избежал смерти.
– В ту пору я еще ничего не смыслил. Лишь много лет спустя я осознал, что произошло. В то время я жил совсем другой жизнью и был далек от мира кровной мести. Когда отец изложил мне события, приведшие к истреблению нашей семьи, я, например, не понял, почему люди из “Коза Ностры” постоянно предупреждали дядю Джиджи о том, что семейство Резина, старейший мафиозный клан нашего городка, хотело истребить всех, кто носит нашу фамилию. Разумеется, я пытался разобраться в этом, но в сложившейся ситуации у меня не было времени на размышления, к тому же мне не хватало жизненного опыта, чтобы понять причины убийств. Я совсем не знал Сицилии, ведь с семнадцати лет я жил в Германии. На момент перестрелки – она произошла 21 сентября 1986 года – я понятия не имел, кто мои враги. Мне было страшно. Потому что “Коза Ностра” не удовлетворилась той бойней и продолжала истреблять наших родственников и друзей. Она разделалась, в том числе, с порядочным, добрым человеком, отцом семейства, честным гражданином, который был далек от мафии, однако носил общую с нами фамилию. Они убили дядю Антонио, а ведь он вовсе не был мафиозным авторитетом. Майским вечером он возвращался с работы – дядя работал в компании “Энел”, – и в лобовое стекло его машины полетели пули. Раненный, он попытался выбраться из автомобиля и убежать. Ему удалось добраться до дома и скрыться за воротами, но убийцы преследовали его. Они ворвались и прикончили дядю на глазах у его жены – та стояла на балконе и кричала так громко, что за ее криками не было слышно плача испуганных детей.
– Пока я скрывался в Германии, арестовали последних представителей семьи Брассо, которые на тот момент были живы и на свободе, – моего отца Тото и дядю Бруно. Арест спас их от расправы мафии, которая уже пыталась убить моего отца. Только много лет спустя я узнал, что отец избежал покушения лишь потому, что убийца, стрелявший в него из автомобиля, который несся на полном ходу, был толстым и неповоротливым, к тому же у пистолета заело затвор.
Но коварная судьба настигла моих родственников даже за надежными на первый взгляд стенами тюрьмы.
Дядя Бруно скончался от инфаркта, не дожив до пятидесяти лет. Отец держался долго, но потом тюрьма подкосила и его здоровье; к тому же он сильно переживал за меня. При мысли об отце на мои глаза наворачиваются слезы.
Я замолкаю и подношу руку к глазам. Я правда чувствую, что они становятся влажными, но решительно смахиваю слезу, прежде чем она потечет по щеке.
Тото Кашитедда
Говорят, мой отец отлично играл в карамболь. С кием в руках Тото Кашитедда – так его звали – был непобедим в Казамарине.
Его знали все; впрочем, в маленьком приморском городке все молодые люди были знакомы друг с другом, встречаясь в единственном на всю Казамарину баре, расположенном на главной улице. В те годы начали входить в моду музыкальные автоматы и рок-н-ролл.
Отец рассказывал, что своим мастерством в бильярде прославился далеко за пределами Казамарины и однажды из Агридженто приехал известный игрок, который хотел состязаться с ним. Тот игрок носил прозвище Кий, потому что выделывал с кием настоящие цирковые номера.
Он вошел в бар и поинтересовался, кто здесь Тото Кашитедда, представился и вызвал отца на поединок.
