Алан Черчесов - Дон Иван
– Я помню. В уме он пробует разные испытания, включая убийство, старость и адюльтер.
– …Включая болезни, потерю еще не рожденных детей, инвалидность после аварии и сумасшествие. И делает вывод, что они не страшнее того, что он уже пережил в своем сне. Он понимает, что страшит его только ее внезапное бегство. Все другое он будет готов ей простить на целую вечность вперед. И когда она открывает глаза, он говорит: “У меня для тебя приятные новости”. – “Какие?” – спрашивает жена. Обняв ее теплые плечи, он отвечает: “Ты будешь терзать меня всю мою жизнь, но я вытерплю. Ты будешь делать мне больно, я же буду смеяться и делать тебе хорошо. Ты будешь меня презирать, а я буду тобой восхищаться. Ты будешь мне изменять, но я никого не убью. А когда ты станешь убийцей сама, я возьму вину на себя и буду жалеть тебя больше, чем ты пожалеешь меня, пока я гнию за решеткой. Ты будешь мне лгать, но я никогда не признаюсь, что не поверил тебе. Ты будешь стареть, и болеть, и дурнеть, но я не увижу морщин у тебя на лице. Ты будешь меня ненавидеть, но я не замечу. Будешь меня хоронить, но я не умру до тех пор, пока ты меня не полюбишь хотя бы одной настоящей слезою. Ты будешь жить столько, что позабудешь меня, а я постараюсь тебе о себе не напомнить. Ты будешь со мной какой хочешь, я же буду с тобой лишь таким, каким хочешь ты. Только прошу тебя: не уходи от меня никогда!..” Я дочитала, и со мной приключилась истерика. Ну разве можно, скажи мне, чтобы в написанном было столько пронзительных чувств и при этом ни капельки правды? Разве можно, чтобы те самые руки, которые только что оскверняли и пачкали женскую плоть, наколдовали гимн женскому непостоянству? Разве можно, чтобы из отвращения и тошноты получались вдруг свет и восторг на бумаге? Почему все должно быть навыворот, Дон? Почему непременно к душе нужно взывать через анус?
– Должен признать, у вас специфический путь. Альтернативных маршрутов не пробовали?
– Альтернативных? – Она на секунду задумалась. – Это он сам, без меня. В основном книжки, картины и музыка. Тут меня уже попросту нет. Мне разрешается лишь наблюдать за исканиями со стороны. Когда что-то ему особенно нравится, он отвратительно хмыкает – так, будто хочет выдуть мошку из носа. Хм-хм! Хм-хм! Обязательно с восклицательным знаком. Если же с вопросительным – хм? или хм?! – значит, говно. Чтобы проверить, довольно на губы взглянуть: растянулись в ехидной улыбке – говно. Собраны в стрелку – отлично. Порой гляжу: в окно уставился, а на улице – ничего. То есть все как всегда. А он вдруг: “Хм-хм!” Проверяешь – ну та же бодяга. А он все “хм-хм!” да “хм-хм!” Нервов не напасешься, пока впустую гадаешь, чего он там заприметил. Спросишь – пожмет раздраженно плечами. А однажды мне объясняет: “Творчество, Маня, есть особый вид клептомании. Заразишься, а средств излечения нету. Разве что универсальное – смерть. Воруешь всегда, отовсюду и то, на что никто, кроме тебя, не позарится. Крадешь безостановочно и про запас, как щипач, одержимый патологической жадностью. Вот, например, только что я украл у той вон старухи на тротуаре лицо, чтоб прилепить к мужику в своем новом рассказе. Впрочем, мужик это или пес, я еще не решил. Зато теперь он с лицом”. Такая вот жопа!..
– Не люблю это слово.
– А это не слово. Жопа – это метафора. Знаешь, как у нас в доме заведено? Только Матвей ступил утром в ванную – все, запретная зона, кирпич, посторонним вход воспрещен. Его величество не беспокоить! У него, понимаешь ли, аквазависимый дар: стоит услышать шум бегущей воды, как включается долбанное воображение. Остается молиться, чтобы копчик не отморозил. Кто-то ему подсказал, что струя холодной воды – лучшее средство от геморроя. С тех пор он свой зад закаляет. Бывало, смотрю на часы, а его нет и нет. Постучусь – ноль эмоций. Захожу – стоит, подняв ногу, душ воткнул в задницу, глаза в потолке и губами бормочет. Так увлечется картинкой в своей голове, что ничего другого не видит. А вода-то почти ледяная…
Решив поменять тему душа на тему душевных рубцов, я напомнил:
– Ты собиралась мне рассказать о побеге.
Мария сморкнулась котенком в салфетку:
– А никакого побега и не было. Ведь в побеге что главное? Не бег, а погоня! Стоит это понять, и ты к своей жизни прикована намертво.
Тем же утром, покидав в сумку паспорт и вещи, она набросала супругу записку. Безмятежный сон Фортунатова лишь раззадорил ее вдохновение, письмо кишело гневом и кляксами. Уже сидя в такси, она поняла, что допустила ошибку: дважды подчеркнутые, а кое-где и обведенные помадой, бранные слова утратили ругательную силу и стали потешны, как размалеванный клоун с рогаткой в руках, что вот-вот его самого огреет по пальцам. По сути они выдавали степень Марииного отчаяния.
– Все равно что метать в носорога карандашом, – призналась она.
Она намеревалась купить билет на первый же рейс из Москвы и махнуть куда подальше – хоть в Сочи, хоть в Турцию, хоть в Магадан. Но от таксиста узнала, что с ночи погода в столице нелетная. Мария только теперь разглядела туман, до того она его принимала за слезы. Велев шоферу ехать на дачу, она сразу и крепко заснула, чтобы проснуться уже под Звенигородом. Туман вокруг был такой, что приходилось, шагая, искать в нем свои каблуки. Торчать в одиночку на даче ей расхотелось, едва она поднялась на крыльцо и щелкнула выключателем: свет не включился. Должно быть, перегорели пробки. Таксист как раз завершал разворот, когда она кинулась с поднятыми руками под молочные тропки от фар.
На обратном пути Мария гадала, куда бы податься. Подруги тут не годились:
– Не хотелось дарить их злорадством. Подруга – что снайпер: по засветившейся горем мишени стреляет без промаха. Пилить к родителям и подавать отцу валокордин, пока мать шипит, швыряясь вещами из сумки, тоже не улыбалось. Можно было, конечно, остановиться в гостинице, но не с фамилией “Фортунатова” в паспорте: наутро ты обнаружишь ее в десятке газет, а к полудню заботливый муж пришлет тебе тапочки в номер. Вывод: есть в побеге еще одно главное, и это – погода. Короче, я воротилась домой.
Из-за двери она услышала то, чего опасалась весь день, но чему сейчас откровенно обрадовалась: демиург с божеством играли по-прежнему в Моцарта, а потому не заметили, как повернулся ключ в замке и она вошла в коридор. Положив сумку в шкаф, Мария сбросила туфли, набрала полную ванну и долго лежала в горячей воде, укутавшись паром до потолка. Это был ее персональный туман; в нем было можно обливаться слезами, а заодно пересчитывать, как копейки в худом кошельке, грошовые мысли. Все они легко умещались в аптечке над раковиной.
– Если бы не любопытство, – сетовала она, – если бы только не мое дурацкое любопытство, все давно бы закончилось.
Ей стоило труда не наложить на себя руки. Спешить Мария не стала по одной лишь причине. Ее волновало письмо.
Она не сразу нашла его, а когда обнаружила под усыпанной крошками свежей газетой – в том самом месте посреди кухонного стола, где его оставила днем, – ей это мало в чем помогло. Прочел Фортунатов послание или же вовсе его не заметил, она так и не поняла. Поскольку конверт ею не запечатывался, доказательств, что муж доставал оттуда листок, было столько же, сколько свидетельств обратного. Заслышав шаги за спиной, Мария сунула письмо в карман, за что себя тут же возненавидела.
– В тот момент я себя и профукала, – сказала она и вторично за вечер потянулась к альбому. Это был дурной знак. – Фортунатов облапил меня со спины, потеребил равнодушно соски и обозвал бессовестной соней. Будто я только что вышла из спальни, где сегодня он ночевал в одиночестве. Как ни в чем не бывало, он спросил, что у нас на обед, усугубив мои подозрения. Оставалась еще вероятность, что своим поведением он примерял на реальность какой-нибудь новый сюжет. С ним всегда есть подобная вероятность. Единственный способ проверить – дождаться выхода книги.
С той поры, сказала Мария, он издал целых три, но – нигде ничего…
– А какой вариант предпочла б ты сама? Чтобы он тогда прочитал или же чтобы его не увидел?
– Чтобы в тот день обошлось без тумана, – сказала она. – Чтобы я улетела. А теперь вся наша жизнь – сплошь туман. Особенно после того, как я наконец-то ему изменила. Подумать только, я изменила Матвею! Мы с тобой уже месяц, а у меня до сих пор в голове не укладывается.
Листая альбом, она задержалась на карточке, где стояла, смеясь, рядом с мужем на песчаном морском берегу и где сам Фортунатов стоял, смеясь, рядом с ней, только на голове. Символичность снимка была столь банальна, что меня передернуло: иногда нам приходится густо краснеть за режиссуру дешевого театра судьбы.
– Знаешь, как он назвал этот снимок?
– Инь и ян без Иван?
– Не смешно. Порой ты напрочь лишен остроумия. – Она сложила кисть в кобру, подперла змеей подбородок и, состроив гримаску печали на опасно детском лице, продолжала: – А вот Матвей остроумен всегда. Именно это меня в нем и заворожило. “Оружие беспощадное и никогда не ржавеет”, – написал о его остроумии критик. Очень, знаешь ли, точно. Я бы только добавила, что оно соблазняет. Засасывает, как черная дыра. Порой мне кажется, что остроумие – высшая форма свободы. Ты так не считаешь?
