Алан Черчесов - Дон Иван
Каждый по-своему ищет себя, но редко надолго находит. Листая альбом, Мария блуждала между раскаянием и отвращением, идолопоклонством и местью, помогая тем самым понять мне, что клетка ее не разрушена. Мужа она обожала, боялась, боготворила и… страстно желала низвергнуть – так опрокидывает с пьедестала священного истукана возроптавшее племя, чтоб растоптать его в щепы и, прося о пощаде, сразу пасть ниц.
– Хочешь знать, как мы с ним познакомились? Дело было семь лет назад. Я тогда мечтала стать живописцем и посещала уроки Иосифа Рапидера в его мастерской на Кузнецком Мосту. У маэстро был особый подход к обучению, – она усмехнулась. – Нет, не то: спал он большей частью с мужчинами, хоть и это сомнительно. Секс для него был скорее обузой. Главным его увлечением было осмеивать все и вся, включая себя и собственные полотна. Учитель внушал нам, что искусство – это совсем не всерьез, что лучше его презирать, а не им восторгаться, что если из осмеяния прежних богов создаются религии, то шедевры – тем более. Рапидер утверждал, что цинизм – единственный шанс не прошляпить талант, растранжирив его на сентиментальную ересь. Друзья его были под стать. Как-то раз в мастерскую зашел человек, довольно невзрачный, да что там невзрачный! – урод. Обнявшись с хозяином, он засновал по рядам, глядел на работы и хмыкал, затем направился прямо ко мне, посмотрел на мольберт и спросил: “Еще девственница?” От такой наглости я залилась краской. Буквально залилась, уронив с подставки на юбку пузырек с киноварью. Гость стоял как ни в чем не бывало и ждал. Вместе с ним ждало время. Я слышала, как оно капает мне под ноги, точно это моя же громкая кровь, капает и собирается в лужу. Матвей не спускал с меня глаз, потом кивнул мне на юбку и приказал: “Двигай за мной. Где тут у вас магазин? Куплю новую. А если не дура – женюсь”.
– Ты пошла?
– Я не помню, как шла. Это был какой-то гипноз. Мы сидели в кафе, он лопал мороженое и непрерывно о чем-то болтал, а я лишь пыталась дышать, мало что слышала и не могла молвить ни слова. Только разглаживала ладонями новую юбку на бедрах и знала уже, что сама ее не сниму. Интересней всего, что мне он совсем не понравился. В тот же вечер он взял меня – как-то бесстрастно, лениво, но аккуратно, сосредоточенно даже, разложив меня, словно рукопись, на письменном столе. Лишь потом мы разделись и пошли оба в ванную. Он мылся отдельно, над раковиной, что-то мычал, напевая под нос, и был он настолько чужой, что мне сделалось страшно. Я спросила: “А как ты узнал?” Он пожал небрежно плечами: “Ты рисуешь бездарно, но чисто. Сестра милосердия в накрахмаленном колпаке. Но на фронт тебя не отправят. В искусстве тебе делать нечего”. Я спросила: “И что же мне делать?” Он сказал: “Сейчас дуй домой, а там видно будет. Поймешь, что влюбилась, звони”. Я позвонила ему уже утром. Через неделю мы обручились.
Я не знал, что сказать. А потому сказал только:
– Круто.
– Но не круче, чем изменить ему через семь лет с тобой. Вот что круто так круто!..
Фортунатов весь месяц был невидимо с нами – пока Мария не принималась листать свой альбом. Тогда супруг ее делался видим и корчил усмешки с каждой второй фотографии.
Свой дебютный бестселлер, сборник рецензий на прославленные шедевры, муж Марии издал лет пятнадцать назад. В оглавлении значились “Мертвые души”, “Анна Каренина”, “Идиот”, “Мастер и Маргарита”, “Моби Дик”, “Лолита”, “Процесс” и “Сто лет одиночества”. Трюк был в том, что рецензентами выступали сами авторы, бичевавшие собственные творения с беспощадностью флагеллантов и такой меткой язвительностью, что Фортунатову оставалось лишь сопроводить их мазохистские “исповеди” комментариями “составителя”. Успех книги он предвкушал заранее, объясняя свою уверенность тем, что угодил первичному инстинкту читателя – потаенному желанию бездарей надрать уши таланту.
– Вот увидишь, твердил он мне, критики будут в восторге: у нас что ни критик, то каннибал, – рассказывала Мария. – Стоило мне упрекнуть его за цинизм, как он выходил из себя и загонял меня в спальню щипками. А ночью вставал и, похныкав на кухне, шел писать свой роман о любви.
– “Тов. Фортуна”? Его я читал. Чудесная книга!
– И такая пронзительно чистая, что прямо ком к горлу. Особенно если ты знаешь, что он никогда никого не любил, разве что на бумаге. Зато на бумаге умел любить так, что я прощала ему самые гнусные выходки. Однажды Матвей привел в дом блядей и приказал мне с порога: “Расстели нам постель и разденься сама. А не то – пошла вон”.
– И ты согласилась?
– Конечно. Рядом с ним я способна на всякую мерзость. Потому что нет такой мерзости, которая с ним сравнится даже в банальном паскудстве. А ведь есть еще изобретательность, Дон! Тут уж равных ему не найти. Он во всем демиург: одним лишь хлопком создает то, чего минуту назад и в помине-то не было и чего не должно было быть никогда, даже если бы вместо хлопка взорвалась утроба Вселенной. Попадешься ему в такие мгновенья под руку, он создаст и тебя – такой, о которой ты ничего ровным счетом не знаешь, а потом обратит сотворенный им хаос в порядок двусмысленных смыслов. “Чтобы очиститься, надо помыться. Чтобы помыться, надо запачкаться. Чтобы запачкаться, надо запачкаться хуже свиньи. По-другому из тела душонку не выманить. А мне эта дура в работе нужна. Душа для меня инструмент, все равно что для вас ваши щели, – растолковывал он, построив в шеренгу наши зады и проверяя их на выносливость скатанной в трубку пачкой банкнот. – Признайтесь, заводит, когда вас трахают деньги? Вот уж, воистину, игра в очко! Оглашаю правила: кто первая кончит, та и получит всю сумму. Ты, женушка, тоже старайся. Не позволишь же ты грабануть нас профурам?” И я, Дон, старалась! Не из-за денег, а из глупейшей какой-то и извращенческой ревности. Мне казалось, уж коли пришлось мне делить его с кем-то еще, я как минимум буду не хуже соперниц. Казалось, он меня вытурит из дому, если я в чем-то его подведу. Казалось, я этого не переживу. На самом же деле я очень боялась, что переживу, и тогда моя жизнь не вынесет разоблачения совести. Это как плыть долго-долго в сумбурном отчаянном сне, где все можно и все поощряется, и запретно лишь то, что чревато твоим пробуждением. Где что б ты ни совершил, вознаградится прощением. Где ты всегда больше, чем ты, потому что ты персонаж, примеряемый ростом к сюжету, а значит, с тебя взятки гладки. Какой спрос может быть с персонажа? Не нравится – требуйте автора! Когда быть человеком уже не по силам, быть персонажем легко. Непросто жить с гением, Дон. Но наступает момент, и ты понимаешь, что без него тебе невмоготу.
– Ты пыталась уйти?
– Лишь однажды. После той самой ночи. Я ведь, знаешь, тогда деньги выиграла! Примчалась к финишу первой. То был самый громкий, самый полный, самый крикливый и безобразный оргазм за всю мою жизнь. Когда я пришла в себя, проститутки пялились на меня, словно не могли решить, перед ними блаженная или больная на голову. “Будем считать, что любовь победила разврат, – подвела итог бригадирша. – А утешительный приз предусмотрен?” Я заперлась в ванной, где топила свой хохот в воздушной, чуть ли не девственной пене. Меня должен бы стыд обуять, а я ликовала.
Безнаказанность – страшная сила! А когда ее поощряют, это доблесть, почти что геройство. Не в смысле какого-то подвига, а будто тебя возвели из статистов в герои. Я услышала, как Матвей зашлепал босыми ногами на кухню. По звукам я угадала, как он отворил холодильник, настрогал бутерброд, заварил себе чаю, после чего, смачно прихлебывая, вернулся в зал, снял с полки пластинку и удалился к себе в кабинет – поработать. А когда я вышла из ванной, из-под двери доносились стрекот машинки и бодрая музыка Моцарта – то общались накоротке демиург с божеством. Для меня в их свойской беседе реплик предусмотрено не было. Чтобы его не убить, я достала из бара коньяк и напивалась, методично и тщательно, торопя в себе то наслаждение бесчувственности, ради которого только и стоит в одиночку сосать эту дрянь. Помню, какой-то мерцающей, радостной клеткой в опухшем мозгу я догадалась вдогонку угоститься еще и снотворным. Но на это меня уже не хватило: подкосил последний бокал. Я отключилась, словно кто-то огрел меня топором по затылку. Очнулась ближе к рассвету от приступа тошноты. Меня тошнило все утро. Матвей тихо спал. Как ребенок – подложив под щеку кулачок. Такой весь невинный и чистенький, точно новорожденный младенец. Самое интересное, он им и был – новорожденным младенцем, прошедшим через чистилище. Следы его пребывания там обнаружились на столе в кабинете. В ту ночь Матвей отстучал семь страниц. Начинались они такой фразой: “До свадьбы я полагал, что главным достоинством жен является их готовность служить причудам супругов. Нынче я понимаю, что главное в браке – служить жене самому. Стоит утратить вам это желание, как брак превращается в лицемерную форму сожительства, ваш брак забракован”. Дальше – рассказ персонажа про то, как, проснувшись в холодном поту от кошмара (снилось, что от него сбежала жена), он обнаруживает ее рядом в постели и принимается плакать от счастья. Идет последний день их медового месяца. Проводят они его в съемной комнатке на побережье, откуда слышен прибой. В узком окне видны звезды – словно на стенку кто-то повесил кулек с угольками костра. Пахнет морем и ветром и почти пахнет осенью. Не сводя с жены взгляда, герой задается вопросом: что может случиться такого, после чего он уже не захочет проснуться с ней рядом и заплакать от счастья из-за того, что она от него не ушла.
