Пол Боулз - Под покровом небес
Игра в шахматы в этот вечер доставляла ему меньше удовольствия, чем обычно. Абделькадер заметил его рассеянность и неожиданно предложил закончить игру. Он был рад возможности рано отправиться спать и поймал себя на мысли, как бы с постелью в его новой комнате не возникло проблем. Он пожелал Абделькадеру спокойной ночи и медленно поднялся по лестнице, чувствуя уверенность, что останется в Бу-Нуре на всю зиму. Денег ему хватит; жизнь здесь была дешевой.
Первое, что бросилось ему в глаза, когда он вошел в свою комнату, это открытая дверь в смежную с ней. Лампы в обеих комнатах были зажжены, а рядом с его постелью шарил яркий тоненький луч. Там, у дальней спинки кровати, стоял с фонариком в руке Эрик Лайл. На секунду оба застыли. Затем, деланно уверенным голосом, Эрик сказал:
— Да? Кто там?
Таннер закрыл за собой дверь и подошел к кровати; Эрик отпрянул к стене. Он направил фонарик в лицо Таннеру.
— Кто… Неужели я ошибся комнатой! — Эрик слабо засмеялся; однако этот звук, по всей видимости, придал ему смелости. — Судя по вашему лицу, так оно, должно быть, и есть! Какая досада! Я только что вошел. Я еще подумал, что все выглядит как-то немного странно. — Таннер не проронил ни слова. — Должно быть, я машинально зашел в эту комнату, потому что мои вещи были в ней днем. Господи! Я так измочален, что еле соображаю.
Для Таннера было естественно верить тому, что люди ему говорили; чувство подозрительности не было у него достаточно развито, и хотя минуту назад оно пробудилось, он дал себя убедить этому жалостливому монологу. Он уже готов был сказать: «Ничего страшного», когда его взгляд упал на постель. Одна из дорожных сумок Порта лежала открытой; часть ее содержимого валялась рядом на одеяле.
Таннер медленно поднял голову. Одновременно он так выгнул шею вперед, что Эрик, почуяв недоброе, весь затрясся от страха и пролепетал: «Ой!» В четыре длинных шага Таннер покрыл расстояние, отделявшее его от угла, где, приросши к полу, стоял Эрик.
— Ах ты, маленький сукин сын! — Он схватил левой рукой Эрика за лацканы рубашки и хорошенько встряхнул. Все еще держа его за грудки, он отступил в сторону на удобное расстояние и замахнулся на него, но не очень сильно. Эрик вжался в стену и сполз по ней, точно был совершенно парализован, не спуская при этом с Таннера своих буравящих глаз. Когда стало ясно, что реагировать по-другому юноша не собирается, Таннер шагнул к нему, намереваясь поставить прямо, возможно, чтобы замахнуться еще раз, в зависимости от того, что он почувствует в следующую секунду. Как только он сграбастал его рубашку, тяжелое дыхание Эрика пресеклось всхлипом, и, не думая отводить свой пронизывающий взгляд, он тихо, но отчетливо произнес:
— Ударьте меня.
Слова разъярили Таннера.
— С удовольствием, — ответил он, и ударил, сильнее, чем до этого, — гораздо сильнее, судя по тому, как Эрик рухнул на пол и замер. Он с отвращением посмотрел на пухлое, побелевшее лицо. Затем сложил вещи обратно в саквояж, закрыл его и немного постоял, пытаясь собраться с мыслями. Минуту спустя Эрик со стоном пошевелился. Он приподнял его и приволок к дверям, откуда смачным пинком втолкнул в соседнюю комнату. Захлопнул дверь и, ощущая легкую дурноту, запер ее. Насилие всегда расстраивало его, и больше всего — его собственное насилие.
На следующее утро Лайлы уехали. Фотография — этюд цвета сепии водовоза на фоне знаменитой красной мечети Джанайяна — всю зиму провисела в салоне, приколотая над диваном к стене.
Книга третья
Небо
Начиная с определенной точки возвращение невозможно. Это и есть та точка, которой надо достичь.
Кафка26
Открыв глаза, она сразу же поняла, где находится. Луна была низко. Она натянула на ноги пиджак и зябко поежилась, не думая ни о чем. Какая-то часть ее рассудка ныла от тупой боли, нуждалась в отдыхе. Хорошо было просто лежать вот так, существовать и не задавать никаких вопросов. Она была уверена, что стоит ей захотеть, и постепенно к ней вернутся воспоминания обо всем, что произошло. Для этого требовалось лишь небольшое усилие. Но ей и без того было здесь неплохо, с этой непроницаемой завесой, отделявшей ее от реальности. Не такой она человек, чтобы ее поднимать, заглядывать в бездну вчерашнего и снова страдать от горя и раскаяния. Минувшее сейчас подернулось дымкой, стало неразличимым. Она решительно отогнала от себя любые мысли о нем, не желая всматриваться и приложив все усилия к тому, чтобы поставить надежную преграду между собою и ним. Подобно насекомому, прядущему свой кокон, упрочивая и утолщая его слой за слоем, ее рассудок будет неустанно укреплять тонкую перегородку, ахиллесову пяту ее существа.
Она тихонько лежала, сжавшись калачиком. Песок был мягким, но его холод пробирал до костей. Когда она почувствовала, что у нее уже не попадает зуб на зуб, она вылезла из своего укрытия и стала прохаживаться взад-вперед под деревом в надежде согреться. В стылом воздухе не было ни ветерка, и холод с каждой минутой усиливался. Она увеличила расстояние, шагая и на ходу жуя хлеб. Каждый раз, вернувшись к своему тамариску, она испытывала искушение юркнуть обратно под его ветви и уснуть. Однако к тому времени, когда появился первый луч зари, она уже согрелась и сна не было ни в одном глазу.
В предрассветных или закатных сумерках пустынный пейзаж всегда предстает во всей мощи. Чувство дистанции утрачивается: гребень близлежащей скалы может оказаться цепью далеких гор, любая крошечная деталь — приобрести важность мажорной вариации в унылой теме, какую представляет собой песчаная местность. Наступление дня сулит перемену; и только когда день воцаряется по-настоящему, смотрящего посещает подозрение, что это опять вернулся все тот же день — тот же, который он прожил давным-давно и продолжает проживать снова и снова, все такой же ослепительно яркий и не потускневший со временем. Кит сделала глубокий вдох, посмотрела на плавную линию невысоких дюн, на чистый безбрежный свет, занимавшийся над минеральной кромкой хаммады, на лес пальм у себя за спиной, все еще погруженный в ночь, и прониклась убеждением, что день этот — не тот же самый. Даже когда он полностью озарится светом, даже когда взмоет в зенит гигантское солнце и песок, деревья и небо обретут свой знакомый полуденный облик, у нее не будет ни малейших сомнений в том, что это новый и совершенно отдельный день.
Прямо в ее сторону, спускаясь к уэду, шел караван, состоящий из более чем двадцати верблюдов, груженных выпирающими по бокам шерстяными мешками. Несколько человек шагали рядом с животными. Замыкали шествие два всадника на мехари, чьи кольца в носу и поводья придавали им еще более надменное выражение, чем у обычных верблюдов впереди. Ей было достаточного одного взгляда на этих мужчин, чтобы понять, что она к ним присоединится, и уверенность придала ей внезапное ощущение могущества: вместо того чтобы копаться в своих чувствах по поводу знаков, она теперь их подаст, станет ими сама. Ее почти не удивило открытие этой дополнительной возможности в существовании. Она шагнула вперед, заступив дорогу приближающейся процессии, и окликнула ее, замахав руками. И прежде чем животные успели остановиться, она кинулась назад к дереву и вытащила свой саквояж. Два всадника, посмотрев на нее, с изумлением переглянулись. Они попридержали каждый своего мехари и подались вперед, уставившись на нее с любопытством завороженных.
Поскольку каждое ее движение было властным, зримым воплощением внутренней убежденности, не выдававшим ни малейшего признака колебаний, хозяевам каравана и в голову не пришло вмешаться, когда она передала саквояж одному из пеших людей и жестом велела привязать его поверх мешков на ближайшем навьюченном верблюде. Человек покосился на своих хозяев и, не увидев на их лицах ничего, что свидетельствовало бы о возражении, заставил недовольное животное опуститься на колени и принять добавочный груз. Остальные погонщики верблюдов молча смотрели, как она вернулась к всадникам, протянула руки к тому, что помоложе, и по-английски сказала ему: «Мне найдется место?»
Всадник улыбнулся. Его мехари нехотя, с недовольным рыком, но подчинился; она уселась бочком, чуть впереди мужчины. Когда животное поднялось с колен, он был вынужден ее придержать, обхватив рукой за талию, иначе она бы свалилась. Всадники посмеялись, обменявшись парой коротких фраз, когда тронулись в путь вдоль уэда.
Спустя какое-то время они покинули долину и свернули в обширную, лишенную растительности область, усеянную камнями. Впереди лежали желтые дюны. Было палящее солнце, медленный подъем на гребни и пологий спуск в котловины, снова подъем и снова спуск, — и было живое, настойчивое давление его руки. Она не задавала себе вопросов, довольствуясь тем, что расслабилась и смотрела, как перед ее взором проходит плавный неизменный пейзаж. Правда, ей неоднократно мерещилось, что в действительности они никуда не двигались, что дюна, вдоль острой кромки которой они сейчас странствовали, была той же дюной, которую они миновали гораздо раньше, что не могло быть и речи о том, чтобы куда-нибудь двигаться, коль скоро они очутились неведомо где. И когда эти ощущения достигли ее сознания, они пробудили в ней едва заметное шевеление мысли. «Я умерла?» — спросила она себя, но без малейшего страха, так как знала, что она не умерла. До тех пор, пока она могла задать себе вопрос: «Есть здесь что-нибудь?» и ответить: «Да», она не могла быть мертвой. А было небо, солнце, песок, неспешная монотонная поступь шагающего мехари… Даже если наступит момент, в итоге рассудила она, когда она уже не сможет ответить, оставшийся без ответа вопрос повиснет перед ней в воздухе, и она будет знать, что жива. Это соображение успокоило ее. Оживившись, она откинулась назад, прислонившись к мужчине, и ощутила крайний дискомфорт. Ее ноги, должно быть, уже давным-давно как затекли. Теперь растущая боль подвигла ее начать ряд бесконечных телодвижений. Она ерзала и извивалась. Всадник приобнял ее покрепче и бросил несколько слов своему товарищу; оба фыркнули.
