Питер Кэри - Джек Мэггс
— Разве он вам ничего не говорил? Я сосед Бакла, вернее, мог бы быть им.
— Вы сняли дом?
— Купил. У меня безусловное право на эту собственность.
Сказать, что Тобиас был потрясен, значило бы ничего не сказать. Подумать только, этот преступник владеет недвижимостью, а он, Тобиас, вынужден тратить все свое время на комические скетчи или заметку в газету о пожаре в Брайтоне!
— Как я уже сказал, я спланировал это, находясь далеко отсюда. У меня есть адвокат, холостяк, живет в Грейс-Инн. Он присылал мне пять образцов обоев, пока я не выбрал то, что мне нужно.
— Вы сдали дом в аренду Гарри Фиппсу? Тому самому человеку, которого мы сейчас ищем? Он арендатор вашего дома?
Джек Мэггс нахмурился.
— Моя вина, что я не заботился о мистере Фиппсе так же хорошо, как о доме, в котором он живет. Увы, я не сделал этого. В Сиднее я был очень занятым человеком, повседневно занятым своими кирпичами.
— Вы кирпичник?
— Когда меня помиловали, мне дали небольшой грант — участок земли для поощрения моей новой честной жизни. Это были двадцать акров неплодородной земли, поросшей виноградной лозой и каким-то ядовитым кустарником; но под ним оказалась настоящая красная глина.
— На которой ничего не вырастишь.
— Правда, на ней вырастить капусту дело бесполезное, но если у тебя есть нюх, — тут Мэггс выразительно постучал себя по ноздре носа, — то из нее можно изготовить кирпич, и он будет не хуже лондонского. Эта глина принесла мне доход, я стал богатым, мистер Отс. В Сиднее у меня большой особняк. Глина дала мне деньги для покупки дома в Лондоне на Грэйт-Куин-стрит. И тут, как я уже говорил, я стал обустраивать его. Купил обои, фарфор, лучшие персидские ковры.
— Большая удача для вашего арендатора, что ему попался такой домовладелец!
— Мистер Фиппс писал мне откровенные и уважительные письма. Я только жалею, что не нашел времени быть с ним столь же откровенным.
— Почему жалеете?
— Потому, парень, что теперь мучаюсь от того, что для него я остался всего лишь обыкновенным вором.
Мэггс отвернулся и стал смотреть в окно, оставив Тобиаса ломать голову: зачем придавать значение тому, что думает о тебе твой арендатор?
— Я не ваш комический герой, мистер Отс.
— В каком смысле?
— В таком, в каком вы понимаете вашу старую курицу, Женщину-канарейку. У вас есть для нее жестяная коробка?
— Жестяная коробка, Джек?
— Такая, какую вы припасли для меня. Жестяная коробка, в которых вы держите демонов, извлеченных из меня вашими магнитами.
— У меня есть Бегемон и Дабарейел, крепко запертые и прочно спрятанные. Но с собой по дорогам я их не вожу.
— А у вас есть жестяная коробка для вашей Женщины-канарейки? Я задал вам этот вопрос. Если она у вас есть, то, значит, у вас этих коробок должно быть так же много, как у ростовщика.
— Канареек я держу вот здесь. — Тобиас постучал себя по голове и улыбнулся. — В этой жестяной коробке.
Мэггс снова отвернулся и стал смотреть на поля, уходящие к северу. Вскоре дорога сузилась и стала не шире городского переулка. Кустарник смыкался вокруг дилижанса.
— А я, — печально произнес Мэггс, — все держу в своей жестяной коробке.
— И местность?
— Да, — ответил Мэггс и, повернувшись на сиденье, вздохнул.
Они еще какое-то время ехали по узкой дороге, и каторжник все чаще припадал к окну.
— И такой местностью вы считаете Букингемшир?
— Посмотрите, как растет терновник! — воскликнул Мэггс, когда неподрезанные ветви кустарника хлестнули по карете.
— Я считал вас лондонской ласточкой.
— Так оно и есть, да посмотрите же, черт побери, на живую изгородь из колокольчиков и плюща. А какой запах! Вдыхайте, вдыхайте!
— Это фиалки?
— Кроме фиалок, есть и другой, не такой приятный запах.
— А я могу уловить запах травы Роберта?
Вместо ответа каторжник улыбнулся столь редкой широкой искренней детской улыбкой.
— Моя Ма звала меня Джеком из Канави, — сказал он.
— Из-за плохого запаха?
Мэггс пожал плечами.
— Она была странной, моя Ма.
Теперь Тобиас постарался представить себе Ма такой, какой видел ее Джек во время гипнотических сеансов. Он знал, как выглядит ее кинжал, но не мог видеть ее ястребиный взгляд, красивые рыжие волосы, ослепительно белое плечо. Для Тобиаса она осталась тенью, страстью и болью, темным зловещим размытым пятном в гипнотических снах Джека Мэггса, и теперь он хотел выудить побольше из этой улитки.
— Не очень приятно сознавать, что ваша Ма назвала вашим именем какую-то плохо пахнущую траву.
Мэггс отвернулся, но когда он опять посмотрел на Тобиаса, глаза его блестели, и нетрудно было представить, каким он был мальчишкой и как сильно когда-то не хватало сироте тепла и ласки.
— Я не верю, что она дала мне какое-либо прозвище, — сказал он. — Она сама из Букингемшира, а в этих краях такую траву зовут травой Роберта. Но даже если все было так, как вы говорите, сэр, я вот что вам скажу, и это будет правдой: лучше дурно пахнуть здесь, чем благоухать розой в Новом Южном Уэльсе.
После этого он умолк и был мрачен всю дорогу до Мэйденхэда.
Глава 63
В Мэйденхэде дилижанс «Истый Британец» пополнился пассажирами — членами семейства Гаррис, собравшегося на ярмарку в Абингдон. Их было пятеро: самым старшим был великолепно смотревшийся дедушка с белоснежной бородой и серебряными карманными часами, доставлявшими внучатам огромное удовольствие — они то и дело вынимали часы из дедушкиного кармашка и справлялись, который час. Очень красивая миссис Гаррис, сидевшая выпрямившись всю дорогу, вместе со старшей дочерью пела духовные гимны и старинные баллады. Ее муж — мистер Гаррис-младший обладал бородой, которая была, пожалуй, подлиннее и роскошнее отцовской, ибо покрывала большую часть его широкой груди.
Время от времени мистер Гаррис-младший развлекал своих детей тем, что при помощи поясного ремня стягивал бороду у себя на животе. По какой-то неизвестной и таинственной для Тобиаса причине в семействе Гаррисов это считалось забавной шуткой, и дети то и дело просили отца повторить ее.
Отношение Джека Мэггса к новым пассажирам было каким-то неопределенным, ибо он, сидя у окна, спиной ко всей этой компании, то ли дремал, то ли глядел на мелькающие мимо пейзажи. Но для Тобиаса с его способностью преувеличивать добропорядочность людей, которых он не знает, семейство Гаррисов казалось живым укором собственной греховности. Он чувствовал, как их христианская обыденность сурово вершила суд над ним.
Что бы они подумали, узнав, что он опозорил свою собственную семью?
Глубоко несчастный, он тоже повернулся к окну, когда дилижанс, медленно поднявшись в гору, наконец въехал в старинную липовую рощу. За деревьями Тобиас увидел обросшую мхом норманнскую церквушку, дом викария, сад и самого священника на пшеничном поле. Дул свежий ветерок, достаточно сильный, чтобы качались колосья пшеницы и цветущие дикие яблони роняли лепестки.
Тобиас открыл записную книжку и, зачеркнув все начало первой главы, написал:
«Многие из сокамерников М. не выдерживали наказания пожизненным изгнанием и сходили с ума, выйдя на свободу. Они, возможно, были грешниками, но грешниками-англичанами до мозга костей. Вырванные из родной деревни или же являясь продуктом зловонных трущоб Лондона, они, однако, не могли смириться с тем, что им больше никогда не увидеть любимой родины.
М. не сошел с ума лишь потому, что не утратил глубокой веры: какой бы вердикт ни зачитал ему судья Денман, он все равно еще раз ступит на зеленую землю своей дорогой родины, Англии.»
Тобиас теперь был уверен, что это будет последний роман, который он опубликует. Он писал широко и свободно, не останавливаясь, откровенно и резко, все время помня, что Мэггс может обернуться и снова потребовать его записную книжку.
На перекрестке у Вэллингфорда им была написана та знаменитая фраза, которой тридцать лет спустя откроется роман «Смерть Мэггса»:
«Подобно тому, как у перелетных птиц самец оповещает самку о своем возвращении, так и убийца возвращается к своей возлюбленной Англии, отчаянный и смелый, как самец малиновки в своем ярко-красном жилете.»
Тобиас начал описывать шторм на море — ему представлялось, что это будет главной частью его второй главы. Чтобы усилить ощущение собственного позора, он писал о воинственном субъекте своих сеансов гипноза с симпатией, на которую никогда уже больше не будет способен. Темная поверхность волн, холодный нечистый воздух камеры — он нарисовал картину того места, которое недоступно даже самому Господу Богу. Здесь М. распростерт и прибит к палубе, его левая кисть руки сломана. Рядом с ним лежит человек по имени Гаррис с мокрой седой бородой на холодной и уже не дышавшей груди.
