Эйтан Финкельштейн - Пастухи фараона
Муса кивнул, почесал потную щеку и пошел готовить кофе.
Повторного заказа не было — нескончаемая восточная мелодия утомила Давида, друзья расплатились и вышли на освещенную звездами улицу царя Давида.
— Мы тебя проводим, — предложила Рахель.
— Ни в коем случае, немного погуляем, а потом я пойду.
Давид не хотел, чтобы Рахель узнала, в каком грязном, запущенном квартале он снимает комнату. Чтобы попасть в нее, нужно было пройти мимо кучи мусора, потом спуститься в темный, пахнущий плесенью подвал, нащупать висячий замок и лишь после этого войти в каморку без единого окна, где мебель заменяли ящики, а кроватью служила лежанка, сколоченная из подобранных на свалке досок.
Отсутствие удобств Давида не смущало. Мучил его холод.
Вот и сейчас, спускаясь в подвал, он почувствовал, что его уже начинает знобить. Конечно, сейчас он завернется в накидку, привезенную из Плонска, но под утро все равно закоченеет. Впрочем, Давид знает: от холода получаются не только неприятности. Разве мог бы он писать в дневник по двадцать-тридцать страниц, если бы холод не поднимал его среди ночи? А вести дневник было необходимо. Только ему, дневнику, Давид мог доверить тайные мысли, рассказать об обидах и унижениях, поделиться планами, спросить совета. Вот и сегодня он будет обсуждать с дневником, что ответить на предложение товарищей по партии.
Членом ЦК Поэалей Цион[95] Давида выбрали сразу, как только он приехал в Палестину. Тогда его это не очень обрадовало. Здесь в партии состояло человек тридцать, меньше, чем в Плонске! К тому же — то ли от жаркого южного солнца, то ли от грома русской революции — палестинские товарищи все больше склонялись в сторону марксизма. Даже съезд проводили как партийную сходку в России — тайно, в малюсенькой комнатке заброшенного караван-сарая в Рамле! Когда же дело дошло до партийной программы, Давид и вовсе сник — все говорили об историческом материализме, о классовой борьбе, о забастовках и профсоюзах. Конечно, он сам провел 1905 год в Варшаве, видел там стачки и демонстрации, слушал ораторов, призывающих к классовой справедливости, видел солдат, расстреливающих толпу. Тогда-то он и проникся классовым сознанием, но в марксизме остался не силен. Первым он был по части иврита. Когда другие товарищи даже здесь, в Палестине, двух слов не могли связать, он говорит свободно, легко, на любые темы. Однако от его предложения включить в партийную программу пункты о возвращении в Сион и об иврите как единственном языке трудящихся Эрец-Исраэль товарищи отмахнулись. Решено было строить партию марксистского типа. Уязвленный — он ведь член партии с 1903 года! — Давид решил отойти от партийных дел, податься на землю. А там посмотрим!
И вот он уже в толпе арабов и еврейских поденщиков на площади Петах-Тиквы, где фермеры и их управляющие отбирают самых сильных и крепких. Иногда ему везет, он вскарабкивается на повозку и отправляется на пардес[96], где до захода солнца копает лунки, засыпает их навозом, высаживает апельсиновые деревья.
Изнурительная работа! Пот льет ручьем, руки покрываются волдырями, а хозяин все подгоняет и подгоняет: «Ялла, ялла! — Быстрее, быстрей!» И когда он слышит это понукание, кровь закипает в жилах. Его, гордого пионера, мечтающего вернуться к исконному делу еврейского народа, погоняют, словно скотину. И кто погоняет? Те, кто приехал на двадцать лет раньше, купил на деньги Ротшильда участки под апельсиновые рощи и теперь превратился в жадных и бесчувственных работодателей. Объединяться, стучит в висках, только объединяться и общими усилиями трудящихся победить эксплуататоров. Здесь, на плантациях Петах-Тиквы, он неожиданно понял, что означает партийный лозунг «Объединение труда».
Объединять рабочих Давиду не пришлось — через две недели он заболел болотной лихорадкой и выжил только благодаря деньгам, которые прислал ему отец.
Воспоминание об отцовских деньгах болью отозвалось в сердце. Когда он впервые получил письмо с деньгами, то немедленно отослал их обратно. А потом? Потом он не только ждал этих денег, но умолял отца помочь, прислать то шарф, то сапоги, но главное — деньги. Дневнику он мог признаться: без помощи отца не было бы тех «четырех лет героического физического труда», о которых с восторгом и завистью говорили товарищи по партии.
Оправившись от болезни, Давид нашел другую работу — сборщика апельсинов. Собирать оранжевые плоды было легче, но и здесь он с утра до ночи слышал все то же: «Ялла! Ялла!» Нет, вынести это невозможно. Он уезжает в Яффо, всю зиму работает в аппарате партии, но как только морозы спадают, снова возвращается в Петах-Тикву. Вскоре он отправляется в Кфар-Сабу, потом в «винодельческую столицу» Ришон-ле-Цион, потом — в Реховот. Кажется, он уже обошел все поселения Иудеи, но места, где можно было вернуться на землю, так и не нашел.
Неожиданно старый товарищ Шломо Земах — это он первым уехал из родного Плонска в Палестину — предлагает податься в Галилею. Откуда-то он узнал, что там, вдали от больших городов, нет ни богатых еврейских фермеров, ни униженных поденных рабочих. В еврейских поселениях людей нанимают на целый год, обеспечивают их всем необходимым, да к тому же платят жалование. Галилея — вот оно, идеальное место для тех, кто хочет вернуться на землю! Друзья ударяют по рукам и отправляются на север.
И только дневник знает, почему тогда, осенью 1907-го, он покинул Иудею.
Стройную и зеленоглазую Рахель Давид знал с детства, но «малышку» — Рахель была младше его на целый год — просто не замечал. Заметил он ее после того, как вернулся из Варшавы. И не просто заметил — влюбился.
Увы, за плонской красавицей вьется шлейф обожателей. Один — вальяжный красавец, другой — сын богатея, третий — гимназист в фуражке и с револьвером в кармане. Соперничество лишь разжигает страсти. «Я люблю, — рассказывает он дневнику, — и чувство мое, словно извержение вулкана. Сердце мое сгорает в огненной лаве безумной любви. Мои стихи — лишь бледная тень этого чувства…»
Стихи Давида и в самом деле не производят на Рахель впечатления. Тогда он покупает клетчатый пиджак, шелковый галстук и приводит в порядок шевелюру. Не помогает. В отчаянии Давид раскрывает Рахель свою главную тайну: он состоит в заговоре! Вместе с друзьями он собирается бежать в Палестину. Там, в стране предков, где нет надменных поляков и злых русских чиновников, они будут возделывать землю и защищать ее с оружием в руках. Жаргон[97] и старые обычаи они оставят здесь, в местечке, а там, на Земле Израилевой, будут говорить на языке пророков, будут называть друг друга «брат» и «сестра», будут гулять, взявшись за руки, и сочинять оды героям и труженикам.
В глазах девушки недоверие. «Не веришь? Один из наших, Шломо, — Давид сознательно называет друга на древнееврейский лад — уже там. Он взял у отца деньги и бежал в Палестину». О скандале с кражей денег в Плонске знают все. «Вы хотите сказать, что сын Земаха в Палестине?» — «Это страшный секрет, вы никому не должны говорить об этом». — «Но почему же вы до сих пор не уехали в Палестину?» — «Я? — Давид на минуту задумался. — Палестине нужны строители, и я решил, что не сдвинусь с места, пока не стану инженером. Для этого я полтора года провел в Варшаве, брал уроки русского, физики и математики, но перед экзаменом выяснилось, что туда принимают только со средним образованием. Все лопнуло». — «И что же теперь?» — «Больше я не намерен тратить время впустую, я еду в Палестину». — «Когда же вы уезжаете?»
Давид улавливает в голосе Рахель сожаление. Вот оно! Кажется, он нашел ключ к сердцу возлюбленной. «Когда? Это зависит от вас». Рахель бледнеет: «От меня?!» — «Да от вас, Рахель. Я поражен стрелой любви в самое сердце. Я ранен, я сражен, и если вы не поможете мне, если вы не поедете со мной, я погибну, так и не добравшись до берегов своей прекрасной родины». — «Я? Как же я могу? Меня даже на улицу не выпускают без няни!» — «Все зависит только от нас. Сначала мы должны разорвать цепи рабства здесь, дома! Давайте называть друг друга на «ты», давайте выйдем на улицу вдвоем…»
Давид победил, но победа имела для него неожиданные последствия. Рахель принимала его слова буквально, она не только гуляла с ним по улице, не обращая внимания на окрики: «Безобразие, как ты смеешь?», но и постоянно спрашивала: «Когда же мы едем?» Давид изобретал все новые поводы для отсрочек, пока, наконец, воображение его не иссякло; отъезд стал неминуем.
А потом было ветхое грузовое суденышко, которое везло их из Одессы, бессонные ночи на палубе четвертого класса, потом была встреча в Яффо, потом тяжелый труд на плантациях Петах-Тиквы.
Потом был разрыв.
Пока Давид под палящими лучами солнца высаживал апельсиновые деревья, Рахель устроилась в оранжерею. Работа там была не из легких. Возить на тачке землю и навоз, таскать ведрами воду — все это было не под силу хрупкой девушке. Кончилось тем, что ее уволили. Впрочем, это было не самое страшное, страшней было другое. Товарищи по партии устроили собрание и выразили ей возмущение как не справившейся с основной задачей — победой труда на Земле Израилевой. Энергичнее других осуждал ее товарищ Давид.
