Зденек Плугарж - Если покинешь меня
Кровь бросилась ему в голову, глубокий стыд заполнил душу. В смятении он хотел повернуться к ней спиной и убежать, но было поздно: Катка подняла голову, и он даже издали увидел, как она окаменела. Вацлав приблизился к ней нерешительным шагом и, пытаясь завуалировать свое собственное смущение, хрипло спросил, почему она его не взяла с собой на прогулку. Но Катка без единого слова глядела на него широко раскрытыми от ужаса глазами. Тогда он взял ее за локоть. Рука Катки была вялая, безжизненная.
Первые капли холодного весеннего дождя зашипели в кучах тлеющего пепла. Издали приближалась зловещая темно-серая завеса, затянувшая весь горизонт. Молодой человек накинул полу своего плаща на Каткины плечи, обхватил ее талию и принудил вместе с ним бежать. Густая полоса ливня накрыла их на полпути к избушке. Они сбежали с мусорного холма и, запыхавшиеся, ввалились в хибарку. Струйки воды стекали с промокшего Каткиного берета по ее слипшимся волосам.
— Чего это мне вздумалось идти именно сюда, как вы думаете? — судорожно засмеялась она, избегая глядеть ему в лицо. — Я хотела попасть к новому стадиону. — Она снова и снова выжимала берет, хотя в нем уже не осталось ни капли воды. — Его будто бы начали строить во время войны и теперь доделывают… — Она еще никогда так обильно не сыпала фразы, как сегодня.
Вацлав едва улавливал их смысл. Он стоял, опустив руки, не обращая внимания на то, что ливень нашел свою дорожку сквозь дырявую крышу и струйка воды льется ему прямо на плечо. Вацлав стоял, не двигаясь, и как завороженный смотрел на сумку Катки, которую она держала на локте согнутой руки. Два-три найденных ею на свалке латунных крана выдавали свое присутствие в сумке тихим позвякиванием. Порыв жалости к ней охватил его. Он закусил губы, но напрасно: слезы навернулись у него на глаза.
Ее уставшее лицо покраснело, руки беспомощно опустились, она потупила глаза, как девочка, изобличенная во лжи.
Он без раздумья обнял ее. Она задрожала в его объятиях, замкнувшись в какой-то безнадежной самообороне, словно листок мимозы от прикосновения руки. Попятилась на шаг и прислонилась спиной к стене. Он обнял ее еще крепче и прижал к себе, его губы были теперь совсем близко от ее лица. В ее голове молнией сверкнула мысль о Гансе, возникло чувство вины за то, что она не сопротивляется, но этот человек, прижавшийся к ней, совсем другой, он не принадлежит к лагерному сброду, он честно мечтал о ней столько месяцев. Ее силы были надломлены стыдом, что он застиг ее на свалке — ее, такую до сих пор гордую и неприступную, а теперь оказавшуюся почти на самом дне, а Ганса, возможно, она уже никогда не найдет. От этой мысли в ней что-то оборвалось, напряжение в руках ослабло, и она, крепко зажмурив глаза, прижалась губами к его губам.
У Вацлава закружилась голова. Огромное счастье переполнило грудь. Исчезла жалкая, дырявая хибара, заливаемая потоками дождя, перестала существовать Валка с ее нищетой; сейчас он унесся куда-то за облака, и все оставленное на земле казалось ему ничтожным, не имеющим смысла. В то же время каким-то краешком сознания он страшился высоты, на которую вознесся, он, быть может, даже вскрикнул бы от испуга, но у него захватило дух. Только губы его жадно впивались в губы Катки, он жаждал, чтобы этот миг никогда не кончился, словно стремясь вознаградить себя за долгое самоотречение.
Потом Катка сидела в уголке на лавочке. Вялым жестом она отбросила со лба мокрый локон волос. Потоки воды по-прежнему устремлялись сквозь дырявую крышу внутрь избушки. Когда молодые люди бежали по свалке, мусор набрался в туфли Катки. Теперь она их сняла и стала вытряхивать. Вацлав опустился на колени и своими руками стал отогревать ее окоченевшие ступни. В порыве тихой радости он положил голову на Каткины колени и закрыл глаза. Если бы теперь остановилось время, если бы не нужно было пробуждаться, если бы ливень превратился в поток и поглотил эту проклятую Валку! Он почувствовал нежное движение ее пальцев в своих волосах, но вдруг ее мягкая рука замерла: раздались чьи-то хлюпающие шаги, дверь скрипнула, и в избушку с проклятиями ввалился человек, промокший до нитки.
— О, пардон, господа!
Грубая, небритая физиономия, столь характерная для обитателей лагеря.
— Продолжайте в том же духе! — сказал вошедший цинично и, повернувшись спиной, чертыхаясь, начал стаскивать с себя промокший пиджак: словно грубая лапа стерла очарование прошедших минут — тоненький узор на покрытом капельками влаги стекле.
На следующий день Капитан догнал Вацлава и Гонзика по дороге к лагерю. Он бодро хлопнул их по спине, обнял обоих за плечи.
— Как бы вы отнеслись к тому, чтобы для разнообразия часок потрудиться, а, ребята?
— Разыгрывай кого-нибудь другого, — Вацлав согнулся под тяжестью его объятий.
Капитан торжественно выпрямился и молитвенно воздел ладони кверху.
— Сегодня с шести утра. Словно я впервые в сезоне играл в теннис. Спины будто и нет, не чувствую.
Они с удивлением посмотрели на свежие розовые мозоли на его руках.
— Работал у Зеппа Рюккерта в селе Гостенгоф, четыре километра отсюда. «Шельма мужик, который не пашет на святого Ржегоржа…» Сначала я вел борозду, будто бежала испуганная корова, но к полудню я так разошелся, что сам Пршемысл Пахарь спасовал бы передо мной! Жаль, что наши главари не имели такой тренировки, глядишь, они тогда бы не прошляпили в феврале…
Восторг в глазах Гонзика сменился удивлением.
— Хорошо, работу нашел ты, чего же нам-то радоваться?
— Болваны! Поле у мужика как прерия, взглядом не окинешь. По терминологии, принятой теперь на нашей отчизне, хозяин «ein westdeutscher Kullak»[105]. И вид у него словно с картинки «Дикобраза»:[106] пузо, зеленая шляпа, рыжие патлы, асоциальное поведение. Договорился я, что завтра мы придем вчетвером. Дайте срок, пообживемся, а потом возьмем да и заложим у него колхоз.
Бурная радость охватила Гонзика и Вацлава, но, посмотрев на измазанные грязью ботинки Капитана, Вацлав забеспокоился.
— Где же я возьму крепкие ботинки для работы? — Радостные надежды завладели вдруг его воображением.
Продержаться бы на работе до жатвы, а тут — зимний семестр в университете. К этому времени, наверное, закончится проверка, и он наконец получит заграничный паспорт и разрешение на выезд в Канаду… Вдруг он испугался такой возможности: а Катка? Но тут же упрекнул себя: балда, твоя работа — это еще журавль в небе, а ты уже терзаешь себя разными рассуждениями.
Но он не мог остановиться и мечтал: он поднимается по мраморной лестнице факультета с портфелем под мышкой, в белом халате со скальпелем в руках склоняется над прозекторским столом, сидит, сжав голову ладонями, над мудреной книгой по терапии в студенческой комнате где-нибудь под нюрнбергской готической крышей, и в конце всего этого — маленькая эмалированная вывеска на дверях:
MUDR. VACLAV JUREN,
FACHARZT FUR GYNAEKOLOGIE[107]
Может быть, даже не Вацлав, а Венцель…
Он поднял голову. Белые облака плыли по небу, причудливые, свободные, в них новая весна. Где-то близко в вышине повис жаворонок. Почему это он раньше не слышал его трелей? Катка, девушка, стройная весенняя березка, упругий шаг и нежные, мягкие губы. Она своей любовью окрыляла его. Чего только он не сделает ради нее! Он выпрямился и глубоко вздохнул.
— Синусоиду помнишь, Гонзик? Нижнюю волну мы пережили. Теперь пойдем вверх!
— А кто будет четвертым? — спросил Гонзик, опасаясь, как бы четвертым не оказался Пепек.
— Выберите кого хотите, — ответил Капитан.
На следующий день, чуть забрезжило, все четверо, вместе с Ярдой, пустились по полевой дороге. Вокруг лежал сырой, холодный туман, но они не чувствовали холода: их подгоняло и согревало опасение, как бы кто-нибудь их не опередил.
Хозяин, Зепп Рюккерт, встретил их во дворе своего обширного хозяйства. Он без всякого восторга посмотрел на тощую, слабую фигуру Вацлава, спортивная выправка Ярды его слегка смягчила; он прикрикнул на барбоса, яростно кидавшегося на обтрепанных чужаков, и спросил:
— Что умеете?
— Они всему научатся за полдня, как я, — ответил за всех Капитан.
— Если работа будет спориться, заплачу по шесть марок за день, в полдень — обед. И старайтесь, хлопцы, такая удача выпадает одному из тысячи.
— Мерзавец! — отвел душу Капитан после ухода Рюккерта. — Немцу он заплатил бы пятнадцать — двадцать марок в день да еще застраховал бы его. Но нам все равно повезло.
В тот день пахал только Капитан. Остальные сажали картофель. В полдень три новоявленных работника не могли разогнуть спин. Долго ждали они в сарае, сидя на охапках соломы, обещанного обеда. В смежной половине за деревянной перегородкой нетерпеливо били копытами и изредка ржали лошади. Наконец девушка принесла большую кастрюлю картошки с подливкой и кормовую репу.
