Булат Окуджава - Упраздненный театр
Они воротились домой. Был выходной день. Николай Иванович встретил их улыбаясь. Потом появился Арам Балян ‑ худенький юноша в больших очках. Ванванч уже знал, что он и Люлюш‑ка влюблены друг в друга. Ванванчу разрешалось присутствовать при их беседе, и он, сделав постное лицо, с интересом вслушивался в их будничный диалог, замирая, пытаясь разгадать их тайну по интонациям и жестам. Он уже знал, что Арама нельзя обижать, потому что он улетит. Так сказала Люлюшка. "Вот так, возьмет и вылетит в окно и улетит..." ‑ "И не разобьется?" ‑ спросил Ванванч, посмеиваясь. "Да нет, улетит, ‑ сказала Люлюшка серьезно, ‑ просто улетит и не вернется, понимаешь?" Он кивнул, но не мог поверить. Ему вспомнилась Жоржетта, затем Леля, но это было все не то, не то...
Он вышел в другую комнату и признался Николаю Ивановичу, что посвящен в его тайну. Николай Иванович рассмеялся и сказал, что не надо об этом громко говорить... большевики могут не так это понять. То есть я очень уважаю большевиков, ты понимаешь, вот таких, как Ашхен, например, но ведь могут и не понять, могут сказать, что я сын буржуя, и дадут мне по голове!.. И снова рассмеялся.
Все это выглядело странным. "А раньше, когда вы еще жили дома?" спросил Ванванч. "О, ‑ сказал Николай Иванович, ‑ раньше, ты знаешь, я развлекался напропалую... мы развлекались... У меня были друзья, и мы вечером выходили на Головинский, и там мы такое устраивали... Такое устраивали!.. Мы тогда, ‑ и он перешел на шепот, ‑ презирали пролетариев, ну, глупые мы были, ‑ и он радостно расхохотался, ‑ мы их презирали за хамство, за скотство и уж так старались!.. Однажды в Тифлис приехал пролетарский поэт Василий Каменский, футурист, и мы его встретили на Головинском... Это вы ‑ пролетарский поэт Василий Каменский? ‑ спросили очень вежливо. Он обрадовался, что его узнали, засопел, задрал голову и говорит: да, это я... Ну так вот тебе за это! Бац, бац, бац, бац по щекам! А?.. И он побежал..."
...В Люлюшкиной комнате о чем‑то шептались влюбленные. У Арама был нос с горбинкой, черный хохолок над белым лбом и голубые глаза. Он подошел к раскрытому окну и взмахнул руками. "Не улетай..." ‑ попросила Люлюшка одними губами и посмотрела на Ванванча. "Не надо", ‑ попросил и он. Арам сказал: "Хороший день... так и тянет..."
...На вокзале, перед самым отходом поезда Ванванч сказал сестре не очень уверенно: "Он бы и не полетел... Разве люди летают?.." ‑ "Конечно, полететь он не может, ‑ шепнула Люлюшка, ‑ но может улететь от меня... Ты разве не видел, какие у него руки?" ‑ "Ну и что?" ‑ засмеялся Ванванч. "Он ирокез". ‑ "Да?!" ‑ восхитился Ванванч, втягиваясь в игру. "Кто он?" спросила Сильвия строго. "Ирокез", ‑ сказала Люлюшка небрежно. "Перестань болтать глупости!.. ‑ крикнула тетя Сильвия. ‑ Что еще за ирокез?" ‑ "Ну, хорошо, хорошо, ‑ сказала Ашхен, ‑ пора прощаться..." ‑ "А какие у него глаза, ‑ шепнула Люлюшка Ванванчу, ‑ ты видел? Видел?.." ‑ и она поцеловала его крепко, по‑тифлисски, словно что‑то предчувствуя...
...Когда они с мамой вернулись на Урал, в Нижний Тагил, папа встречал их на вокзале. И оставалось до Вагонки всего лишь четырнадцать километров. Их ожидал перед зданием вокзала черный автомобиль под брезентовым верхом, а не привычная бричка. За рулем сидел широкопле‑чий, грузный шофер, бывший матрос Анатолий Отрощенко. Круглолицый, с мясистым носом и такими же мясистыми влажными губами. Он ловко выскочил из машины и уложил вещи на заднее сиденье. Он делал все ловко и на каждое папино или мамино пожелание отвечал: "Так точно".
В машине, наслаждаясь ее стремительным бегом сквозь тайгу по плотной утрамбованной дороге, Ванванч узнал о больших переменах. Через несколько недель они переедут в Нижний Тагил, потому что папа будет первым секретарем горкома партии. Инженер Тамаркин, оказывается, покончил жизнь самоубийством... "Почему?" ‑ спросил Ванванч с ужасом. "Ну, видимо, боялся разоблачения..." ‑ сказал папа. "Ну, хорошо, хорошо, ‑ сказала мама сердито, ‑ что такое?.." ‑ "А первый секретарь,‑ сказал Ванванч,‑ это самый главный?" ‑ "Думай о школе, ‑ сказала мама и дернула его за рукав, ‑ у тебя есть школа..."
И он стал вспоминать школу, и перед глазами вспыхнула береста в жестяной крышке от бачка, и жаркое Лелино плечико вздрогнуло... Потом он вспомнил живого и невредимого Афоньку и побежал к нему, распахнув руки, как истовый тифлисец, и обнимая, повисая на нем, понимал, что уже теперь нет никого ближе этого долговязого, синеглазого, удивленного парня. "А твой Афонь‑ка совсем здоров", ‑ неожиданно сказал папа, обернувшись с переднего сиденья, и Ванванч сладко зажмурился, уже не вслушиваясь в дорожный диалог отца и матери.
"А она кто?" ‑ спросила Ашхен. "Я же тебе рассказывал, ‑ сказал Шалико, ‑ маляром работала... Ты представляешь, из кулацкой семьи, а стала такой передовой... просто невероятно". ‑ "И она выступила против Тамаркина?" ‑ спросила Ашхен с сомнением. "Не просто выступила, ‑ сказал Шалико, ‑ она разоблачила Тамаркина и по производству и по быту". ‑ "По быту?" ‑ удивилась Ашхен. "Ну, знаешь, ‑ сказал Шалико и погладил ее руку, ‑ ну, там всякие интимные дела, оказывается, всякие там грешки..." "Тамаркин?!" ‑ прошептала Ашхен с ужасом. ‑ "Знаешь, ‑ сказал он, ‑ еще бы немного, и случилась бы в их цеху катастрофа... К этому все шло... После ее выступления начали все проверять... Ну, в общем, началось такое!.. А утром его нашли... он выстрелил прямо в висок... никакой записки... С ним не успели поговорить... Что‑то во всем этом такое..." Она покачала головой и шепотом повторяла: "Вай! Вай! Вай!.."
Ванванч попытался в очередной раз вникнуть в их тихий разговор, но это было так далеко, так непонятно, так скучно...
"С ней сначала разговаривал Федя Крутов, ‑ сказал Шалико, ‑ с этой Нюрой... Она загорелась, ну, говорит, я все скажу..." ‑ "Получается, что ее подговорили?" ‑ спросила Ашхен, прищурившись. ‑ "Что значит подговорили? удивился Шалико не очень уверенно. ‑ Она сама пришла с жалобой... впрочем, черт его знает... Хотя, ты знаешь, теперь, после работы комиссии, действительно многое выясняется... Все не так просто... и саботаж... и письма из‑за границы... Тут, знаешь, и меня пытались, что я, мол, просмотрел..." ‑ "С ума сошли!? Тебя?.." ‑ прошипела Ашхен. ‑ "Не знаю, не знаю..." ‑ сказал Шалико.
Он уже работал в Тагиле, в горкоме партии. Уезжал утром, возвращался поздно. В Тагиле ремонтировался дом для нового секретаря, и вскоре им предстоял переезд. А тут еще смерть Лизы. В первую ночь Шалико плакал, не стесняясь, как мальчик. Конечно, здесь, на Урале, горе утрат стушевывалось расстояниями, тайгой... Впрочем, стушевывалось ли? А может быть, именно благодаря пространствам серые глаза Лизы увеличивались до бескрайних размеров, и он ждал от них ответа? "Что же это все значит?" ‑ хотелось спросить ему. Еще долгое время после кончины она, словно живая, сопровождала его, сидела рядом в черной машине, кивала ему из глубины кабинета, особенно тогда, когда его охватывал страх от бессилия.
