Наталья Арбузова - Продолжение следует
Из Иванова приехать раз плюнуть, и дочь Михал Аркадьича Шура уж замужем в Балашихе. У нее обычно и останавливается, не всегда извещая Варю о своем приезде. Годы идут, Варя сияет – считает себя Богом взысканной: ей немного нужно. Какая-то троюродная сестра Татьяны Антоновны, некогда облагодетельствованная в сиротстве ее отцом, оставила бедной кузине по завещанью сумму, коей с малой добавкой хватило на первый взнос в кооператив. Въехали в двухкомнатную квартиру. В человеческих условиях Михал Аркадьич согласен иной раз погостить, но бранит люстру и занавески. Варя не меняет – просто нет денег. Дети Михал Акадьича из Иванова разлетелись все – остался в четырехкомнатной квартире с женой Розой Семеновной. Та хворает, он жалуется Варе: «Растренированный человек!» Племянники Варины женились, родили своих детей, а Татьяна Антоновна всё усыхает: просвечивают запястья, и под тонкой кожей видны сочлененья лобных костей. Тут гром с ясного неба: умерла Роза Семеновна. Варя звонит Михал Аркадьичу чуть что не каждый день, он недоволен. Татьяна Антоновна в те поры лежит с тяжелым бронхитом. Стоит ноябрь – бесснежный, с ветрами и ранними морозами, только некому нарисовать последний лист на стене кооперативного дома напротив. По телевизору «Невинный» Висконти – сплошная гласность и открытость миру. Входит дочь со стаканом молока, которое почему-то страшно пить. Выпила, и скоро сон навалился – снилось северное сиянье да белый медведь. Когда дочь затворила под утро окно, что с вечера раскрыла над опоенной снотворным матерью, Татьяна Антоновна от сильного жара в сознанье не уже пришла. В наскоро натопленной электрообогревателем комнате молодой врач скорой сказал жалостливо: «Эх, бабушка!». Смерть под восемьдесят не диво. Если боги дадут свершиться седмице десятой, ранним не будет тогда смертный конец для людей. Наконец-то выпал чистый снежок, с трудом устлал мерзлую землю: ветер долго его сметал. Смерть мягко стелет, да жестко спать. Татьяна Антоновна в гробу лежала такая маленькая. На руки я поднял мать, и так она была легка, что я заплакал. Никто не отнес ее, легонькую, посадивши себе за спину, к первому снегу на Нарояму. Михал Аркадьич, теперь преподаватель истории отечества, заглянул через три недели после похорон, выразил соболезнование, вздохнул: «Ну что ж, она свой ресурс отработала». Ночевать не остался – поехал в Балашиху. Варя не скоро осмелилась позвонить в Иваново – а ей отвечает другая пирожная мастерица, горшечная пагубница. Больше звонить не решилась. Поставила свечу за упокой материной души – не горит свеча, гаснет. Пришла домой с неугодной Богу свечкой. Легла, ворочалась, выпила снотворное. Ей приснилась пустыня, жажда и собственные запекшиеся губы. Утром позвонила в Иваново. Ответил, заикаясь, Михал Аркадьич: «В-варя, почему ОНА ко мне… к нам с Ириной приходит?». Варвара Ильинична заплакала в трубку.
Приехал через полгода – обмякший, осунувшийся. Сказал – Ирина от него ушла, не вынесла. Чего не вынесла – Варвара Ильинична не допытывалась. Просил прощенья, целовал руки – она всё их отнимала, прятала под фартук. Так и живет Михал Аркадьич один в своей четырехкомнатной. Редко когда побывает в Москву, ходит с неосмотрительно прирученной им Варварой Ильиничной в театр. Сидит безмятежно, а Варвара Ильинична точно на иголках: ей всё чудится – сейчас покажут «Убийство Гонзаго». Гром гремит над кровлей театра: в туче бесы радуются, но материнское состраданье слабыми своими силенками им запрещает. Уедет Варин идол – пуста ее жизнь. Брат Николай в непробудной депрессии, разбогатевшие племянники тетку в упор не видят. Начальник Маркел помер, новый Варвару Ильиничну попер. Она вечно докучает неприветливой невестке Любе звонками и россказнями – Михал Аркадьич подарил то да се. Та ведь не явится проверять… очень нужно! Про смерть матери столько раз рассказывала одно и то же, что сама поверила: ставила ее на ноги после бронхита, учила заново ходить – старушка отказалась, лежит не двигается. Сделался отек легких, и привет. Матушка нет-нет да улыбнется с неба… отек так отек. Погромыхивает: Илья-пророк, покойного Вариного отца святой, не согласен… гневается! Катается над головой по радужным рельсам его трамвай. А Варин номер – трамвай «Желание» - уходит от нее по таким же радужным рельсам дальше и дальше, и всё, решительно всё напрасно.
СТИХИ
Там, где дни облачны и кратки,
Одни неясные догадки
Мелькают в глубине голов.
Там прочно на ноги колодки
Надел необоримый снег,
А гулкий сердца стук там так несоразмерен
Тщете коротких серых дней,
Что, тяготясь недолгим бденьем,
Там слепо человек готов
Препоручить случайной вере
Разумной жизни краткий день.
Там сна места и заблужденья.
Там чудодейственны примеры
И достославны жития.
Там дики подвигов химеры,
Там планы громкие всегда недостижимы.
Там тяжесть тающей зимы
Рождает дни велетуманны -
Обманщик сам не зрит обмана
И указующий перста.
Но люди статны там и ладны,
Что белы церкви одноглавы,
И одного сиянья стало
От русых куполов-голов.
Там ямбы холодны недолго.
Там моего куренье дома.
Там выбор для меня один -
Там фетиш Родины воздвигся.
Там не один монах постригся,
Молчания и нищеты обет
Хоть не давал, а выполняя.
От той земли ответ мне выпал
На череду молчальных лет,
Что суждено мне скоро с нею
Тесней обняться в долгом сне -
И на обеих белый снег.
***
От черного народа, от упорного мороза,
От сна полудня летнего и зимнего от сна
Мне причинилась вечная сердечная морока,
И снадобья обычные не впрок.
От сглазу - а ведь сразу уму непостижимо,
Зачем в насмешку наши обращаются дела,
Зачем не впрок нам сила, зачем любовь не в сладость,
И сладу нет со смертью, и управы нет на жизнь.
***
Как темная родинка намертво на груди,
Как темная ночь у вечера впереди,
Как многая бедная у порога родня,
Так бедная родина на сердце у меня.
Такой здесь мрак - хоть выколи праздный зрак.
Не в бровь, а в глаз любовь поражает нас.
Скажу одно – ан видно другое дно,
Пойду туда – а там другая беда.
***
Донор
Болен я недоуменьем, болен я недосыпаньем,
Тяготят туманы талые усталую главу.
Отворите кровь мне алую и дайте день отгула.
Гулко кровь моя испуганная кинулась в виски.
Белый, белый, сделай милость, дай мне справку, чтобы малость
Я по дому одичалому управиться успел.
Учить тебя учили, а лечить тебе неведомо -
До самого успенья доживет моя печаль.
Подари три дня мне, белый, благо бланки на столе.
А мои все дни на барской, на тарабарской земле.
На мою печаль поставят треугольную печать -
Тебе легче, неумелый, перед богом отвечать.
***
Бродячая собака
За то, что я без номера,
Что нет мне в жизни места,
Что в небе нет хозяина
И нет на мне креста,
Что в жизни нету смысла,
За то меня - на мыло.
За всё за это вместе
Собачий ящик встал
Против меня как вкопанный,
И мерзостные дьяволы,
Гневя Фрола и Лавра,
Наставили крюки
И петлю мне примерили,
А я клыки ощерила
От смертной от тоски.
***
Как моленье сожаленья о потерянных судьбах,
О потерянных собаках объявленья на столбах.
Повести о них, автобус, в оба-два твоих конца,
Что на лбу твоем вкруг номера венчаются.
То-то облачными перьями полна голубизна -
Как потерянные, ангелы разыскивают нас.
Их глаза в слезах купаются и сбился нимб на лоб,
И автобус, как потерянный, обнюхивает столб.
***
Тихое позаслушалось,
Залюбовалось белое.
Барыня моя душенька,
Что надобится тебе?
Ты ли мое наследное - бедное,
Как мне тебя жалеть?
Разве отдать вот пороше белой
Мой безымянный след.
Кланяю тихую свою землю -
Что ничего от меня не приемлешь,
Разве меня самоё под снег?
Что ты холстами снегов убеляешься
И умиляешься тишине?
Только тихое взглянет - взманит
Неба синим глазком,
Меня помянет ямщицких романсов
Трогательным языком.
***
Дверь захлопнулась неверная,
Ключи мои внутри.
То-то в скважину дверную
Усмотри попробуй, как
