Наталья Арбузова - Продолжение следует
Уже я живу вне дома, и где теперь моя Тома, можно только гадать. Нет, говорит мне мать, всё хорошо известно: она получила место. Оркестрантка в театре оперетты. Гранат: вам там весело? Янтарь: даже слишком. На фотографии мы глядимся вдвоем в ручное зеркало. Не на себя глядим, друг на друга, чтоб не глядеть в упор. Блик от овального зеркальца лежит у меня на лбу, и в голове бездумно, и впереди светло.
Чья-то семья на даче. В чужой раскаленной квартире Томе перепадают какие-то крохи любви. Советская оперетта, конечно, лучшая в мире, но до того обрыдла, хоть на помощь зови. Берилл: это всё, что сулила нам жизнь? Изумруд: и на том спасибо. Увидела свою Тому, когда в помещенье театра оперетты питерская труппа давала «Порги и Бесс», вися на пожарных лестницах. У Томы усталый взгляд и цвет лица – городской. Ах, Рита, флирт с жизнью не клеится. Рубин: всё может еще измениться. Яшма: как трудно ждать. Тома живет не у мачехи, вышла за человека намного старше себя. У Томы двадцатилетний пасынок по имени Ипполит. Кругом наэлектризовано, давит пышность одежд. Мы с Томой сидим в театральном буфете. Я достаю из сумочки снимок двухлетнего сына, она – красивого пасынка… даже больно глазам.
Я навещаю Тому в отделенье для смирных. Психи трясутся в халатах у больничных дверей. Пруд, осыпаемый листьями, потемнел и печалится: кому-то на празднике жизни места недостает. Тома всё время плачет, не слезами, так голосом. Завтра врачи выписывают, не вечно же тут держать. Я везу ее к мачехе, то есть по месту прописки. Развод она позже получит, сейчас у нее нет сил. Нефрит: этот мир суров. Сердолик: всё равно Вы прекрасны. Мачеха стала тише… так зловеще молчит.
Встречаю Тому на улице лет этак через двадцать – она вполне узнаваема, в волосах седина. Малахит: ну теперь Вы счастливы? Жемчуг: я невзыскательна. Кривит ярко-красные губы и отводит глаза. Мачеха умерла одна в запертой квартире, Тома была на гастролях, соседи неведомо где. Труп ее стал ужасен, будто все фурии ада обезобразить решились старческий жесткий лик. Теперь в захламленной этой большой единственной комнате с Томою поселился кому-то не нужный муж. Коралл: Вы ему верны? Хризолит: к чему любопытство. То время ушло безвозвратно, разбились те зеркала. Нет, большое лишь треснуло, в нем живут отраженья, сломленные пополам, запрятанные в глубину. Их оттуда пришлось бы соскоблить с амальгамой – живучие привиденья в ореоле надежд. Длинноногая девочка, выросшая из одежд. Рядом девушка, похожая на Эсмеральду. Кошка черная – оборотень – когтями висит на ковре, ковер висит на стене, стена висит в вышине, одиноким жутким окном выходя на верхушку тополя. Хризопраз: Вы были неопытны. Агат: я осталась прежней. Осталась полной надежды, что зиждется на песке.
ИЗ БЛИЖНЕГО ЗАРУБЕЖЬЯ
Село над тихою рекой. Мать Кристины на мосту ловит за полу москаля, говорит торопливо: «Нам это ни к чему – самостийность… только для начальства… а в Москве молочный завод на какой улице? дочка там… » Таких-то заводов тьма тьмущая. В подвале без окон машина фаршемеска: делают сырковую массу. За перегородкой кровать, если в ночную смену сырья не хватит, можно покемарить или там что. Общежитье поблизости – однокомнатная квартира алкаша. В поле за селом ходит смерч, и другая жница вяжет без подмоги полные снопы. Какое там! безработица. Всё равно уеду, не выдержу. Увижу из окна автобуса длинную скирду. Сойду, пойду бить пыль растрескавшимися пятками.
Цех переехал в Салтыковку – за те же деньги попросторней. Расширяемся, хозяин набрал чурок – бесправные и бестолковые. Гыр, гыр, гыр по-своему, а убрать что насрал не понимают. Кристине двадцать, она уже начальник цеха, в общежитье по трое суток не попадает. Наконец сняла жилье в Салтыковке. Одна, с телевизором и видеомагнитофоном. Пошли вы все… сыта по горло. Хозяин понял, с кем имеет дело, и притих. Юго-западный ветер раздергал тучи над селом, точно кудель на прялке, обрушил ливень в степь. Быстро схлынул поток, будто знал, где искать море, и ничего не досталось одуревшей от жары Салтыковке.
Ты мне мозги не пудри… на дискотеку пришла или куда? Понаехали, рабочие места занимаете… тоже строит из себя… твой-то хозяин, небось, ничего себе мужик, а? не хочешь – не надо… ищи дурака… мои невесты в интернете… с во такими коттеджами. Ах, ты так? ну, только выйди! Ночь над селом, тиха вода в ставочке. Спят гуси, спрятав голову под крыло. Спят братья, не ведая о сестриных обидах. Три дороги в перекрестке, поплутав, выводят к Москве.
Каких тебе денег? У нас что, ребенок? Пожили три месяца – и привет… на мой век баб хватит… вон все вещи в одной сумке… постирала – умница. Кристина хмуро тычется по углам, обнаруживая пропажу за пропажей. Северо-восточный ветер ударяется в стекло. Долетит до села, заскрипит старая яблоня, но не проснется Андрей Семенченко – подле молодой жены. Не вернусь, не хочу их видеть.
Предъявите документы, девушка. Ведь я одета как все… почему меня всё время останавливают? Да у тебя на лбу написано, что хохлушка. Три месяца имеешь право без регистрации… покажи билет. Билета нету – гони монету. Такого лица в Москве не увидишь, у нас так не глядят. Так смотрят в простор, так вскидывают брови на дальний гром. Пропустите Кристину – она всё равно прорвется.
СМЕРТНЫЙ ГРЕХ
На дворе тридцать седьмой год, Варе идет восьмой, но о школе думать не приходится: хирурги, пока их не посадили, тщатся остановить у нее редкостную костную болезнь. Долго провозились, года четыре. Уж бомбы падали – отец носил большую больную Варю на руках в бомбоубежище, мама маленького Колю. От левой Вариной ноги всё же кой-что осталось, и когда переломилась война, коренастая девочка пошла на костылях в школу, любуясь золотыми шарами и мальвами, упрямо цветущими в палисадниках. Широколицая, с двойным медным обручем в коротко стриженных волосах, вот сидит дома за столом, учит Колю писать палочки. Солнце село в тучу, завтра будет дождь – как хорошо! Под окнами ихней пятиэтажки крыша двухэтажного деревянного дома. Там живут, варят, стирают, пляшут – весело! Дальше тоже двухэтажный кубовастый с одним подъездом дом, там своя жизнь. За пустырем – разбомбленный кирпичный, покрывшийся землею, заросший травой пастушьей сумкой и затейливыми репьями. Тихо, уютно, с неба ничего не падает, окромя звезд. Коля старается, Варя вырастет – станет учительницей. Ложится вечер, из дощатых будок-уборных по ту сторону улицы тянет будь здоров. Мать говорит умиротворенно:
Встретить ночь готовится природа,
Запахи отвсюда понеслись.
Варя улыбается, будто не дерьмом пахнуло, а выпиской из тысячи больниц. Переведите стрелку больших часов. Вон она, двадцатидвухлетняя, только что поступившая в ленинский пединститут, давно уж без костылей, в ортопедических ботинках и с перманентом – подле матери душным днем на скамейке бульвара. Генералы с широкими лампасами тянут как вальдшнепы к себе в академию. Опять Варя улыбается, поджав ноги под юбку.
Директриса школы рабочей молодежи училку русского языка и литературы Варвару Ильиничну любила, пока та делала перманент и носила крепдешины с оборками. Как только подчиненная поступила в заочную аспирантуру да остриглась под мальчика – живо разлюбила. Не только разлюбила, но и выжила – не выпендривайся. Варя работает в методкабинете радиотехникума, начальника зовут Маркел. Ce bon Marcel ворчит: «Уж Вы как пойдете работать, Варвара Ильинична, только знай останавливай». Ничего, привыкла ничего не делать, хоть привычка далась трудно. Сейчас склонилась под лампой над столом в диссертационном зале ленинки, нагородив близ себя пирамиду книг. Соискатель из Тюмени – здесь все только и делают, что ищутся – возьми да и присунься ще близче. Спросил, где тут столовая, и предложил пойти вместе. Когда Варя захромала по длинному переходу - обычные туфли без каблука с подложенным в левую супинатором – взял под руку. Таково-то длинен оказался переход, что и доселе они идут, почти полвека… золотая вокруг елочки свадьба. У Михайла Аркадьича Зильберга к тому моменту, как свернули мимо вахтера за стеклом в искомый переход, уж было в Тюмени трое детей – два сына, середняя дочь. Невысокий, полнеющий, кудреватый блондин с плавающим взглядом голубых навыкате глаз. Варя искоса взглянула ему в лицо своими светло-карими и в мыслях молвила: вот он.
Отца уж не было в живых, совсем желторотый брат Коля женился на девушке Любе чуть его постарше. Та спроворила размен квартиры, и Варя с матерью год как ютились в коммуналке. Михал Аркадьич стал приезжать из Тюмени в командировки. Соседям было сказано – ответработник с периферии (на самом деле преподаватель истории КПСС). При организованном дефиците гостиничных мест хорош был тот приют, что и за год от тебя не уплывет. Еще переведите часы. У Коли с Любой двое сыновей. Оставили псу под хвост выменянную комнату, тоже в коммуналке, получили квартиру чин чинарем. Незлобивые Варя с матерью чаевничают у них, рядом крутятся дети. Люба о погоде: пасмурно сегодня. Варя: а Михал Аркадьич такие дни любит… он только жары не переносит. По телевизору Шостакович. Варя вступает согласно неведомой партитуре: а Михал Аркадьича Шостакович раздражает… ему больше нравится, когда я пою «Жаворонка». Матушка Татьяна Антоновна трогает ее за локоть, шепчет: «Не поминай господа Бога твоего всуе». Варя не слышит, заливается жаворонком: Михал Аркадьич звонил… перебирается в Иваново! Спрашивать – с семьей или без семьи – нельзя. Надо слушать и кивать.
