Вержилио Феррейра - Явление. И вот уже тень…
Мне плохо слышно, стараюсь вслушаться.
— Поток означающих[28] в процессе создания текста… Альтюссер, Барт, Деррида, Башелар… Откуда явствует, что метонимия… И система знаков… Таким образом, создание текста в рамках господствующей идеологии (или общественной практики отношений «производитель — потребитель») согласно лживой буржуазной пропаганде и научные методы… Именно отсюда оппозиция «отправитель — получатель»… и психоанализ на первом уровне, а это уровень подсознательного, еще Ницше… И учение Маркса о базисе и надстройке… В соответствии с чем система на вторичном уровне поэтической практики, когда антигуманизм и Лакан… И письменность… Откуда символы как средства выражения и архиписьмо, штрих и архиштрих. Таким образом, становится ясно, что формалисты и фонология Трубецкого и, более того, хотя и на основе других практических исследований, Бенвенист, Ельмслев, Сепир, Хомский, Мартине и двойная артикуляция… И метафора… Откуда поэтическая практика означающего… Вот что открывает нам поэтическая речь Максимо Валенте.
Раздались бурные аплодисменты, но только из одной группы статуй, державшихся кружком, словно в аллегорической композиции.
И вдруг глубокая горечь — может, из-за музыки? Или из-за солнечного луча, он еще играет на корешках поэтов. Или из-за паники, внезапно нахлынувшей, когда очевидность одиночества беспощадна, как взрыв. Или из-за предвечернего неба в голубых полосах, оно виднеется в окне, словно бесконечность разлилась. Или из-за невыносимой боли — лишь подумаю о тебе, и она пронзает меня, прежде чем я успеваю понять — почему, но и так понятно. У меня есть даже подходящая к случаю приправа. Теорема XXXV из III части «Этики»[29], поглядеть, так ли оно. Так. Или снова из-за музыки, но я почти не слышу ее. Все жду той части, когда над холмами взлетит зовущий меня глас. Нежность, пронизанная теплом сострадания. Жжение от слез, веки дрожат, полнейшая прострация, но у меня нет времени на переживания, одна из статуй воздела перст. Опустила оный. Сей жест означал несогласие, оратор стоял на столе, он воззрился ввысь, несогласие парило у него над головой. Несогласная статуя была крепкотелая, оттенка слоновой кости, какой бывает у старого мрамора.
— В вашем освещении, поскольку упаднический формализм, ведущий к объективному предательству…
Мне плохо слышно, стараюсь вслушаться.
— Искусство, приводящее к отчуждению, и по этой причине, конкретно говоря, если учесть внутренние противоречия… А отсюда следует, что пролетариат… Никаких уступок! Общественная значимость искусства в условиях капиталистической эксплуатации и классовой борьбы… Таким образом, усыпление масс и классовый дух… Маркс — Энгельс — Ленин — Сталин… Луи Арагон говорил: «Из тьмы железной для завтрашнего дня»…[30] Лживая буржуазная пропаганда… А потому… Быть начеку… Дух самоуничтожения, ведущий к объективному предательству, и коллаборационизм упаднического искусства… И отсюда ясно, какая там еще метафора и прочее дерьмо?
Присутствующие вострепетали, оратор совсем съежился. А я обливаюсь потом, — может, снова под душ?
Но в напряженном молчании еще одна статуя воздела перст. Кто такой? Не очень-то прочная, из гипса всего-навсего, и куски отваливаются, — я хорошо его знаю, разве нет? Мой соратник по «освобождению человека», но я так устал, это ведь Сабино, мне ли его не знать? Но зачем он встревает в эту склоку?
— Разговор шел об искусстве, и я не знаю, допустимо ли… Учитывая самоценность жизни, как таковой, и абсолютность освобождения… Само собой разумеется, что решение экономических проблем… Но я задаюсь вопросом, допустимо ли…
— Хейдеггер![31] Гитлер! Бухенвальд!
— Вся загвоздка состоит в том, чтобы выяснить, действительно ли кусок хлеба обеспечит свободу утробе!
— Экзистенциалист, ква, ква!
— …Ввести человека во владение всеми его богатствами. Вот почему для меня очевидно, что гуманизм… Таким образом, смерть является высшей формой отчуждения.
Во время речи от него отвалилось еще несколько кусков, обнажилась металлическая арматура. Затем поднялся адский гвалт, у меня до сих пор шум в ушах. Только тип с квадратными плечами и белоснежной головой не проронил ни слова, голова свесилась на грудь, виден был затылок. Тип этот спал. Тут между оратором и крепкотелой статуей завязалась перебранка с плевками. Бессвязные слова, как кладбищенские огни, шныряли среди мраморного многоглавия надгробных изваяний.
Какой теплый вечер. Ищу его приметы в вышине, в неподвижности неба, и внизу, в прямоугольном парке, подступающем к зданиям проспекта. Тень прочертила парк по диагонали, зелень газона, растянутого ковром, здесь темнее, там светлее. Мальчишки играют в мяч, я вижу их сверху, мяч увеличивается, взлетая вверх ко мне, и крохотной точечкой падает обратно в траву. Я немного расслабился, мне хорошо. В листве черных тополей дрожит ветерок. Играет блестящими солнечными бликами. На полосах паркинга выстроилось несколько автомашин, точно фигурки в какой-то игре. Другие мчатся по проспекту, распластавшись на брюхе. Высоко в небе летит самолет, за ним тянется длинный хвост, точно за кометой.
— Таким образом, процесс создания текста в условиях правящей идеологии… И отсюда следует, что пролетариат… И ввод человека во владение всеми его богатствами…
Так-так. Вечер стоит теплый.
VIIИ тут средь волн появляешься ты, и я должен говорить о тебе. Мы были на пляже, в одном прибрежном местечке на юге — и там мы были совершенны. Растянувшись на солнцепеке, в белом бикини — Элена. Она лежит на животе, упершись локтями в подстилку. Читает. Вся в гармоничности своего тела. Чуть постаревшая, что есть, то есть. Инасия уже умерла, исполнив свой долг по отношению к семье, Кармо разделалась с двумя мужьями, от каждого у нее осталось по сыну. Что с Линдой, не знаю; может, скоро узнаю. Что касается меня, то я лежу в тени. У меня тоже книга, ношу с собой книгу, как опознавательный знак. Но не читаю. Свет и голубизна поминутно отрывали бы меня от страницы. Так было и в юности. Вечно привозил в деревню книги и рукописи и никогда ничего не делал. Столько всегда было вокруг того, что отвлекало меня от страницы. Да к тому же во время каникул на ничегонеделание уходит столько времени. Вот и сейчас ничего не делаю, смотрю. Рассеянно смотрю, отвесно падающие лучи солнца обдают меня потоком световых частиц. Свет. Все пространство искрится мириадами светящихся точек. Высший миг бытия. Земля неподвижна в солнечном потопе, глаза мои жмурятся от солнечного блеска. Вся философия в этом, светящийся шар в оцепененье забытья, и голубизна, голубизна — словно грань предела, философия предела. Ее живое истолкование — все эти бесчисленные тела вокруг, неистовая жизнерадостность, внушаемая морем. Вот тогда-то ты и появляешься средь волн.
— Вы явились из глуби морской?
Должно быть, и тебе я задал этот вопрос, Элия. Я уже задавал его Элене. Жизнь подсовывает нам не так уж много вопросов. И мы подыскиваем по мере сил ответы. Отвечаем, но вопрос остается. Иногда он позабыт среди старых бумаг, иногда — резвится среди ответов, которые, казалось, были исчерпывающими, окончательными и бесповоротными. Вот так. А может, мне лучше было бы промолчать тогда? Иногда он — вопрос — прикрыт всем тем, что… Он домогается ответа, это не ответ, не то… Может, мне стоило промолчать? Она пришла вместе с Милиньей. Они познакомились здесь же еще раньше, обычное пляжное знакомство, тогда же сговорились встретиться снова, вот почему они здесь. Милинья познакомила нас. Элия сказала:
— Разумеется, фамилия знакомая.
Сказала с тою заговорщической улыбкой, — двери настежь, — которую я столько раз видел на лицах у других женщин, и я, глупец, тотчас входил, но сразу же за дверью настежь оказывалась другая дверь, и она была на замке. Всю жизнь за дверью, открытой настежь, передо мною оказывалась дверь на замке, а за дверью на замке… Не стоит сейчас думать об этом. В любом случае. Мне известна игра в дверь на замке, это как в шахматах, ход королевской пешкой или ход пешкой от ферзя. Самое трудное — потом, никогда не давалась мне эта игра — остановись, выпей. В пятьдесят лет это решение проблемы. Но Элия здесь, перед тобою, и нужно говорить вещи хитроумные, изощренные, следуя за изощрениями внезапно возникшего чувства подпольности. Нежное молочно-белое тело, mon amour. Светоносное лицо, блестящие капли повисли в волосах, на кончиках ресниц, блестят зубы, глаза смеются в неистовстве утра. Намокшая просвечивающая блузка. Облегающая груди, округлые, розоватые, нежная плоть под тонкой тканью. И ноги. Смуглые, посмотрел — все во мне перевернулось, кисти рук налились силой. Милинья в желтом бикини, стройная юной стройностью, все, что нужно для плотского обольщения, на месте, и ореолом — вечная прелесть детства, я ощущаю ее, сидя здесь, в кабинете, и улыбаюсь от нежности. Элия раздваивается, она — в прелести детства, ореолом парящей у нее над головой, я ощущаю ее; и она — в упругости тела, прочно стоящего на земле, это я тоже ощущаю. Каждая жилка в ней играет, лицо невинно развращенное, отсутствующее. Я радуюсь глазами и прочими видимыми органами, но те части, что скрыты от глаз, словно пропустили сквозь мясорубку. И тут Милинья изложила суть дела. В октябре у моей дочери экзамены по философии, Элия может давать ей уроки.
