Евгений Богданов - Високосный год: Повести
Софья молчала, водя пальцем по рисунку на клеенке. Он продолжал:
— Хочу сказать тебе вот что. Я человек простой, потому — без всяких предисловий. Давай поженимся. Ведь знаешь — люблю я тебя.
— Ты это серьезно?
— Очень даже серьезно. Приди в мой дом хозяйкой. Я нынче его привел в порядок: веранду пристроил, ковер в горнице раскинул на полу. Все — для тебя. Дорога, правда, от Борка к шоссейке худая, ухабистая, но когда сухо — можно и в город на «Жигулях» мотануть. В театр там, в цирк али на рынок… Ну а работу на ферме можешь оставить. Зачем она тебе? Неужто я молодую жену не прокормлю?
— Работу, говоришь, оставить? А зачем?
— Чего тебе на дядю горбить? На скотном дворе с бабами переругиваться! Нервы растреплешь, состаришься прежде времени… Возьми вон Гашеву. Сколько лет робила, а чего добилась? Отреза на платье да медали? У меня ты можешь дома посиживать, как царевна, да в окошко поглядывать, меня поджидая.
— Значит, красивую жизнь обещаешь. Не для меня она.
— Почему? Я говорю правду. Истинный крест! Сам буду все делать по хозяйству. Ты только щец наваришь да на стол подашь. Боле ничего делать не заставлю. Расцветешь, поправишься. Люблю я тебя очень.
Софья потупилась, перестала водить по клеенке. Она пыталась спокойно разобраться во всем, привести мысли в порядок. Может ли она полюбить Трофима? А жить в его доме? Вспоминала прежние отношения — как он вел себя при встречах, что говорил, как с ней обращался.
Не все в нем было плохо. Раньше ей нравились его грубоватая мужественность, большие, темные, как омуты, глаза. Они притягивали, завораживали ее, казались загадочными. Но все же нет у нее большого, настоящего чувства к нему. Нет и быть не может. А сойтись и жить без любви, повинуясь холодному расчету, она не могла.
Бывает, у людей нет сильной любви, живут лишь по обязанности, по привычке. Впряглись в семейный хомут и волокут по жизни расхлябанную телегу… Нет, это не для нее.
— Предложение заманчивое, — сдержанно отозвалась Софья. — Спасибо. Но замуж я не собираюсь.
— Напрасно, — обиделся Трофим. — Неужто мне не веришь?
— Верю, но жить с тобой не смогу. Счастья у нас не будет.
— Ты думаешь?
— Сердце подсказывает. Разные мы люди.
— Что-то мудришь, Соня. Счастье человек сам себе создает. Сам!
— Прости, но нет у меня ответного чувства. Нет, и все тут. И не было…
— Чувство придет. Стерпится — слюбится, — улыбнулся он.
— Старая поговорка! В прежние времена муж жену укрощал побоями. Возьмет вожжи и давай лупить… Так любить заставляли, насилу. Нынче это не в моде.
— Да ты что! — изумился Трофим. — Неужто я возьмусь за вожжи? Ладно ли говоришь-то!
— Это к слову. Поговорка «стерпится — слюбится» на таких вожжах держалась. Не те времена. Вот ты сказал, что если выйду за тебя, так лучше уволиться с фермы. Как же тогда жить? Труд строит человека! Праздная жизнь портит его. На ферме — любимая работа, коллектив, поддержка. А ты хочешь посадить меня, как птицу, в клетку!
— Ну дак работай. Вовсе не обязательно дома сидеть. Как хошь, так и делай.
Трофим заметил, что Софья изменилась, стала сдержанной, раздумчивой, и слова у нее в разговоре другие. Вроде бы стала грамотней, строже. Держать себя умеет. Одета чисто, со вкусом. Прежней Соньки уже нет. Он вздохнул, опустил взгляд на домотканую дорожку на полу.
— Значит — отказ. А может, подумаешь? — настаивал он. — Подумай хорошенько! Ежели за меня замуж не выйдешь, много потеряешь.
— Не потеряю. Я теперь чувствую в себе силы — жить, учиться, работать. На все смотрю по-другому. Нет, принять твое предложение я не могу. Извини.
— Это твой окончательный ответ?
— Да. Прощай, — Софья встала со стула и глянула на дверь. Он понял: пора уходить.
— До свиданья, — сказал с надеждой. — Все же подумай. Прошу тебя.
Она молчала. Трофим надел кепку и, неохотно открыв дверь, скрылся за нею. Софья даже не поглядела в окно, только услышала удаляющийся шум автомобильного мотора.
3— Надо нам, Степан Артемьевич, — говорил Лисицыну Новинцев, — почаще возвращаться к тому, что было решено прежде. Если нет проверки исполнения, хорошие начинания идут насмарку. Это одинаково касается и тебя, и меня. Если уж что решили, надо непременно выполнить, иначе нам грош цена, люди нам не станут верить, скажут: болтуны, трепачи. Помнишь, что ты говорил в райкоме на пленуме? И я тебя тогда поддержал.
— Помню. Коровник мы строим, жилье в Прохоровке — тоже. Яшина договорилась в племсовхозе, чтобы пополнить стадо породистым молодняком.
— Это ладно. Но ты обещал в ближайшие год-два добиться прибавки в удоях на пятьсот литров от коровы в год. Выйдем ли на такой рубеж? Прибавки в надоях с начала стойлового периода нет. Как быть?
— Отелы начнутся — будет и прибавка.
— Вряд ли, — с сомнением покачал головой Новинцев. — Перейти к научно обоснованным нормам кормления не удалось. Откуда ждать прибавки?
— Плохие корма. Лето было скверное. Увеличивать нормы не можем, до весны далеко, надо экономить.
— Ну вот! Значит, не все было как следует продумано.
— Я, пожалуй, был слишком самоуверен, хотя Яшина и предостерегала. Как она говорила, все так и вышло.
— Сели мы с тобой в галошу.
— Ничего, как-нибудь выкрутимся.
— Если бы! Давай соберем животноводов и все обсудим. Может, нам люди и подскажут, как быть.
Собрание животноводов провели после октябрьских торжеств. Были высказаны разные предложения: лучше ухаживать за скотом, как следует запаривать и сдабривать корма, отладить автопоение, беречь сено при раздаче, не сорить им, а везя из леса возы, не оставлять клочья его на сучьях и так далее. Лисицын записал в блокноте кучу таких советов.
Составили памятки животноводам, вывесили их на видных местах. Лисицын напряженно думал, что можно предпринять еще, но ничего не мог придумать.
Он приходил домой озабоченный, рассеянный, на вопросы Лизы отвечал иногда невпопад. Жена поинтересовалась:
— Что с тобой происходит? Ты так странно ведешь себя…
— Ни черта не клеится. Удойность застыла на месте.
— Как это — застыла?
— Молока с ферм получаем мало. А я давал слово получать побольше.
— Так пусть заботятся об этом твои подчиненные. Ты-то чего нос повесил? Требуй с них.
— Легко сказать — требуй!
— Кому ты давал слово?
— Всем.
— А зачем давал, если чувствовал, что его трудно сдержать? Надо же быть предусмотрительным.
— Тебе, Лизок, просто говорить. Побыла бы на моем месте!
— Уж я бы слов на ветер не бросала. Вот я тебе подскажу: в газетах пишут о внутренних резервах совхозов, У нас они есть?
— Есть, и мы их используем. Но этого мало.
— Что же тогда нужно еще?
Степан Артемьевич вздохнул длинно и тяжело, как конь перед подъемом в гору:
— Кабы знать…
Лиза посмотрела на него сострадательно, как на тяжело больного, и молча стала прибирать на столе.
Степану Артемьевичу было все же приятно, что его жена начинает интересоваться и «резервами», хоть они для нее пока еще и лес темный. «Входит все-таки во вкус сельской жизни, вникает, хотя бы для начала и по газетам. Молодец, женушка!»
А Лиза тосковала по научной работе. Еще студенткой-старшекурсницей она начала накапливать материал для будущей диссертации «Древняя письменность и новгородская культура на Беломорье». Эту работу продолжала, когда жила в городе, а теперь все оборвалось… Она постепенно превращалась в домашнюю хозяйку, а вскоре станет и матерью. «Как быть дальше? Что предпринять?» — думала она с грустью.
Она обживала новую квартиру. Здесь ей все казалось не таким привычным, как в старой: платяной шкаф поставили не там, где бы надо, книжные полки не мешало бы передвинуть влево, подальше от окна. На кухне нет полки для банок и коробок с крупой, сахаром и специями. Люстру надо бы купить новую, эта старомодна. Лиза по нескольку раз переставляла и передвигала, все, что могла, и все равно не была удовлетворена.
Она говорила мужу о необходимости перестановок, но он отмахивался: «Некогда, Лизок. Когда-нибудь потом».
Наконец она успокоилась, вроде бы привыкла ко всему, и занялась чтением. Когда она сидела за книгой, пришла Любовцева с небольшой черной хозяйственной сумкой в руке. Низенькая, раздавшаяся в ширину, в стареньких ботиках с меховой опушкой, в длинном пальто с потертым цигейковым воротником, она поздоровалась, и лицо ее расплылось в добродушной улыбке. Глаза сузились в щелки, короткий толстый нос наморщился, будто она собиралась чихнуть.
Лиза, скучавшая в одиночестве, обрадовалась ее появлению.
— Проходите, пожалуйста. Поговорим, чайком побалуемся. У нас индийский, правда, второго сорта…
