Ирэн Роздобудько - Двенадцать. Увядшие цветы выбрасывают (сборник)
Но случилось другое. Альфред Викторович (сначала он, конечно, что-то прокукарекал – кажется, из «Фигаро») привычным жестом взял с ее ладони яйцо.
– Голубка моя, снесла-таки… – начал было он, и вдруг эта «коронная фраза» застряла у него в горле. Альфред Викторович тяжело опустился на край кровати и низко склонил голову над своей рукой. Стефка испугалась и хотела было бежать за медсестрой. Но Пергюнт Альфред поднял к ней лицо, и Стефка с ужасом увидела, что он… плачет. Ужас (или скорее всего какая-то неприятная дрожь, которая распространилась по телу от желудка) возник из-за того, что в какой-то момент сквозь черты восьмидесятилетнего старика проступило лицо мальчика – такого, каким старик был тогда, когда ему впервые купили петушка на палочке. Время с невероятной скоростью отмоталось назад и встало на свое место. Перед Стефкой сидел старик, по щекам которого катились слезы и оставляли мутные ручейки. Стефка присела рядом.
– Что с вами, Альфред Викторович?
– Оно… оно… настоящее… – сдавленным голосом прошептал он.
И Стефке захотелось провалиться сквозь землю. Она молчала.
Пергюнт наконец успокоился и посмотрел на нее.
– Не переживай, дитя мое… – сказал он. – И извини старика за эту минуту слабости. Понимаешь… Если бы ты могла понять, почувствовать… Вы, молодые, вам, наверное, этого не дано… Иди себе, голубушка, я же знаю, сколько у тебя работы. Наверное, невесело возиться со стариками…
– Ну что вы, Альфред Викторович, – Стефка положила руку на его запястье. – У меня есть время. Это вы меня простите. Я ведь не думала, что вы так разбираетесь в… в этих проклятых яйцах…
Альфред Викторович рассмеялся. И снова приобрел свой обычный гусарский вид.
– Еще бы! Всю свою творческую жизнь – а я на сцене с девятнадцати лет! – каждое утро я выпивал свежайшее яйцо. Я даже мог угадать, какая курица – черная, белая или рыжая – его снесла! А все из-за моего аккомпаниатора. Мы работали вместе с конца пятидесятых… Он был старше меня, его семья погибла во время войны, и он опекал меня, как сына. Я тоже был один. Я же воспитанник Макаренко, беспризорник… Где бы мы не гастролировали, Карл Михайлович, или, как я его называл, папа Карло, вставал в самую рань и отправлялся на поиски свежего яйца. А мы ведь ездили всюду! Вена, Гаага, Зальцбург… Представьте себе, ну где в Праге или Нюрнберге можно было его достать?! А он доставал! У него была священная уверенность, что регулярное употребление этого продукта благотворно влияет на голос. Как я ненавидел эту гадость! Иногда грешил: кидал это яйцо в стену! И папа Карло отправлялся за следующим. Со временем он приучил меня к этому ритуалу с помощью игры: я должен был угадать цвет курицы. А уже потом я и сам начал чувствовать неповторимый вкус настоящего свежего яйца. Вот такая история… Последние годы ми жили вместе в его квартире – свою я оставил детям. Я присматривал за ним, как мог. Но не мог отучить от привычки рано утром выходить на рынок. Он был совершенно старый и больной. Во время одного из таких походов, на который он потратил свои последние силы, он умер прямо на улице. И, представьте себе, упал, держа яйцо в руке – оно не разбилось. Сентиментальная история, не так ли? Старики всегда сентиментальны, не обращай внимание. Я тут уже десятый год. И все эти годы мне приносили не то… Я уже думал, что никогда не почувствую вкус своей молодости. Ты мне это вернула. Хотя бы на минуту…
– Так будет всегда, – твердо сказала Стефка.
Глава десятая
Леда Нежина
За дверьми Ольги Яковлевны Снежко прозвучал едва различимый смех, заскрипел паркет. Значит, она уже встала, подумала Стефка, которой не терпелось увидеть старую актрису. Теперь она воспринимала ее иначе – в ореоле какой-то тайны. Она вообще теперь смотрела на всех жителей Дома совершенно другим взглядом, ведь за каждым из них тянулся шлейф воспоминаний.
Стефка тихонько приоткрыла дверь и заглянула в щелку. Ольга Яковлевна стояла посреди комнаты в накинутой на плечи прозрачной шали, плавно взмахивала руками и что-то шептала, будто бы читала какой-то монолог. Стефка смутилась.
– Все, уходите… – четко произнесла Оля-Офелия. – На сегодня все, мои дорогие! Хватит…
Стефка решительно постучала и сразу же распахнула дверь. Ольга Яковлевна быстро опустила руки и заулыбалась Стефке.
– Вы так рано сегодня… – превозмогая неприятное ощущение от подглядывания, сказала та и, подойдя к старушке, помогла ей дойти до туалетного столика. – Какую прическу будем делать сегодня? Принести водички? Где ваши таблеточки? Сейчас наведем тут порядок и будем наводить красоту…
Стефка усадила Олю-Офелию на стул и принялась застилать постель. Любопытство так и распирало ее. Поэтому, справившись с простыней и одеялом, она остановилась перед актрисой и, набрав в грудь воздух, решительно произнесла:
– Ольга Яковлевна, я посмотрела в энциклопедии… Почему вы сказали, что Леда Нежина умерла? Это же ваше сценическое имя!
Старушка вздрогнула, будто на нее дунул ледяной ветер.
– Леда умерла. Умерла в цветах. Задохнулась в белых лилиях…
Стефка поняла, что больше ничего не добьется – старушка совершенно утратила чувство реальности.
– Эти лилии ей присылали после каждого спектакля, – неожиданно продолжила говорить актриса – После каждого концерта или съемки. Приходил посыльный, заносил букет, просил расписаться в квитанции и молча уходил. Говорил, что эти цветы «от инкогнито». Вначале Леда думала, что это проделки какого-нибудь атташе – они любили приударить за хорошенькими актрисами. Но потом Леда высчитала: цветы начали приносить после того, как у Леды появился… Лебедь…
Вот так-так! Стефка еле сдержала улыбку. «Лебедь и Леда… В этом словосочетании есть что-то вульгарное, вам не кажется?..»
– Лебедь? – переспросила она.
– Да, да, Лебедь, – послушно закивала головой Ольга Яковлевна и указала пальцем на стену с фотографиями. – Вот он, Лебедь… Так его называли только свои. И Леда. Так их называли потом, когда они стали парой…
Стефка просто изнемогала от любопытства. Она села напротив Оли-Офелии на коврик и смотрела на нее широко раскрытыми глазами:
– Ольга Яковлевна, расскажите мне про Леду Нежину!
Она поняла, что лучше говорить про актрису в третьем лице, чтобы не встревожить, не спугнуть.
– Леда была хорошенькая, – вздохнула та.
– Вы мне это уже говорили. А что дальше?
– Дальше? – рассеянно переспросила Оля-Офелия. – О, вы не представляете, как все происходило! Сейчас такого нет. Вы, молодые, намного прагматичнее, вы не знаете, что это такое – падать в бездну. Сколько страсти, до безумия, до мысли о самоубийстве… Что вы можете об этом знать?! Люди искусства – это всегда бездна!
Стефка презрительно скривила губы: «Дура, старая коза! От твоих слов мне хочется блевать! Вот это я уже слышала. О господи, неужели ничего не изменилось в этом затраханном от начала вот такими восторженными дурами мире?!» Конечно, Стефка не произнесла этого вслух. Разве могла она сказать подобное женщине пожилого возраста? Стефка была вежливой и знала свое место. Поэтому продолжала внимательно слушать.
– Леда и Лебедь были двумя такими безднами. Леда играла в его пьесах. А он смотрел на нее с первого ряда. Но – вот беда! – у Лебедя была женщина. Жена. Все они были слишком молоды. Слишком молоды для того, чтобы за ними приехал «черный ворон». Лебедь боялся «черного ворона»!
Стефке надоело слушать метафоры, она перебила старушку:
– То есть ваш Лебедь был женат?
– Леда видела ее! Но никогда не приближалась. Та, другая, была красива. Очень красивая женщина. Леда даже плакала по ночам, когда оставалась одна. Та, другая, была красивее, сильнее Леды. Но дело не в том. Леда была хорошенькая и светлая. Леда была небесной бездной, а та, другая… Когда Леда впервые увидела ее, ей захотелось сразу же умереть. Она не думала, что от такой женщины можно убежать – пусть даже и к Леде. Она была не только красива. Леда узнала от своего отца, что она – дочь врага народа. Нашего народа! Значит, она страдала. Была еще и мученицей. Леда не умела страдать – Леда была тихая и светлая. У Леды было все: дом, отец, роли. А та была из другого измерения – из страшного мира, в котором нет теплой воды в душе. И душа нет… У Леды был Лебедь. Но… но… Леда никогда не знала точно: принадлежит ли он только ей. И это было больно. Но все это было выше Лединых сил. Он приходил, он крал время у той, другой, лучшей, чтобы целовать Леду, шептать ей на ухо, что только она может быть его настоящей большой любовью! Леда так любила его. Леде хотелось стать для него всем – бездной, воздухом, едой, теплой водой в душе…
Стефка смотрела на Ольгу Яковлевну с нескрываемым раздражением. То, что она поняла из бессвязного старческого монолога, возмутило ее. Она представила себе эту нежную блондинку – да что, собственно, представлять? – вот она кокетливо улыбается со стены: в мехах, в вуальке, с ровными, будто у пластмассовой куклы, кольцами «холодной завивки» на висках, с губками бантиком. У таких (Стефка знала это по своему опыту!) все находится ниже пояса и называется только «высоким штилем»: бездна, страсть, «выше моих сил!», «любовь-смерть» и прочие охи-вздохи. А в действительности: пришел некий известный суперстар Лебедь (это же надо так обозвать человека!), и Леда раздвинула ножки! Ха! Какая аллитерация: нежная Леда Нежина раздвинула ножки! Стефка неожиданно расхохоталась.
