Марио Льоса - Тетради дона Ригоберто
– По-всякому, – с трудом выговорила донья Лукреция. – Когда как.
– Это еще что, хуже всего, когда двое приятелей, парочка друзей-товарищей в одной упряжке, – заметила Аделита. Голос девушки дрогнул, и донья Лукреция решила, что ее угораздило попасться в лапы каким-нибудь чудовищам, сумасшедшим садистам. – Вдвоем они становятся крутыми – сил нет. И начинают придумывать разные гнусности. Ну, сэндвич устраивают или хотят сзади. Поди предложи это своей мамочке, папочка. Не знаю, как ты, сестренка, но я на сзади не подписывалась. Мне это не по душе. Воротит меня от этого. К тому же это больно. Я на такое не согласна даже за двести долларов. А ты?
– Я тоже, – старательно выговорила донья Лукреция. – Больно и мерзко, ты права. А сзади ни за двести, ни за тысячу.
– Ну, за тысячу стоит подумать, – усмехнулась Аделита. – А что? У нас много общего. Ну ладно, раз у тебя встреча… Обслужим любителя скачек как-нибудь в другой раз. Пока, желаю хорошо провести время.
Аделита двинулась прочь, уступив место за стойкой очередному посетителю. В неярком свете донья Лукреция разглядела, что он молод, светловолос, с тонкими чертами и немного похож… На кого? На Фончито! Фончито десять лет спустя, высокий и худощавый, с жестким взглядом. Одетый в элегантную синюю тройку, с розовым галстуком и таким же платком в кармане пиджака.
– Слово «индивидуализм» придумал Алексис де Токвиль [123], – произнес он резким голосом вместо приветствия. – Да или нет?
– Да. – Донья Лукреция покрылась испариной: что теперь будет? Решив идти до конца, она добавила: – Я Альдонса, испанка из Рима. Проститутка, звездочетка и белошвейка, к вашим услугам.
– Почему проститутка, я понимаю, а при чем тут остальное – нет, – перебила утомленная рассказом Хустиниана. – Вы что, это серьезно? Кроме шуток? Извините, что прервала вас, сеньора.
– Ступай за мной, – сурово произнес незнакомец. Двигался он как робот.
Донья Лукреция соскочила с табурета, поймав ядовитый взгляд бармена. Блондин, теряясь в сигаретном дыму, пробирался между столиками к выходу из переполненного зала. В коридоре он сразу направился к лифтам. Незнакомец нажал на кнопку двадцать четвертого этажа, и, когда лифт с ужасающей скоростью взлетел вверх, сердце доньи Лукреции ушло в пятки. Номер располагался в самом начале коридора. Они оказались в прихожей огромного сюита: из широкого окна открывался вид на море огней с островками серого тумана.
– Сними парик, раздеться можно в ванной. – Молодой человек указал на дверь в углу комнаты. Но донья Лукреция не двигалась с места, завороженная его стальным взглядом: круглая лампа освещала темную прядь в светлых волосах юноши. Она не верила своим глазам. Это был вылитый он.
– Как этот Эгон Шиле? – встряла Хустиниана. – Тот художник, на котором свихнулся наш Фончито? Псих, который рисовал неприличные картинки?
– А отчего я, по-твоему, так перепугалась? Он самый.
– Я знаю, кого тебе напомнил, – проговорил молодой человек тем же серьезным, сухим и лишенным интонации голосом, каким обратился к ней в баре. – Ты потому такая напряженная? Ну да, мы похожи. И что с того? Или ты решила, что я – Эгон Шиле? Ты ведь не такая дура?
– Я буквально потеряла дар речи, – призналась донья Лукреция, заворожено глядя на молодого человека. – Дело не только в лице. Вы такой же высокий и тонкий. У вас такие же длинные руки. И манера прятать большой палец. Совсем как Эгон Шиле на фотографиях. Как это может быть?
– Не будем терять времени, – холодно ответил юноша, остановив ее нетерпеливым жестом. – Сними этот уродливый парик и ужасные шмотки. Я буду ждать в спальне. Выходи обнаженной.
Его голос звучал вызывающе и немного неуверенно. Донья Лукреция решила, что он похож на гениального ребенка, страдающего от нехватки родительской любви: все такие люди совершают мерзости, глупости и геройства лишь для того, чтобы мама обратила на них внимание. Это относится к Эгону Шиле или к Фончито? Донья Лукреция не сомневалась, что таким в недалеком будущем станет сын Ригоберто.
«Сейчас начнется самое трудное», – подумала женщина. Она не сомневалась, что у копии Фончито, похожей на Эгона Шиле, есть запасные ключи и, даже если бы она захотела, из номера ей не убежать. Остаток ночи придется провести здесь. Донье Лукреции стало страшно, но сильнее страха были любопытство и возбуждение. Переспать с этим стройным юношей с холодными глазами и жесткой складкой у губ было все равно что заняться любовью с почти взрослым Фончито или помолодевшим Ригоберто. Донья Лукреция усмехнулась. Женщина в зеркале на стене ванной казалась спокойной, почти веселой. Снять одежду оказалось непросто. Пальцы свело судорогой, словно она долго держала их в снегу. Сбросив нелепый парик, мини-юбку и прочую сбрую, донья Лукреция облегченно вздохнула. Оставшись в чулках и крошечном черном лифчике, она потянулась, встряхнула волосами – они были убраны под сетку – и в нерешительности остановилась перед закрытой дверью. Женщину вновь охватила паника. «Неизвестно, выйду ли я отсюда живой». Но даже страх не мог бы заставить ее отказаться от затеянной Ригоберто (или Фончито?) игры. Молодой человек погасил в гостиной свет, оставив гореть лишь маленькую лампу в углу. В огромном окне, на фоне темного неба, казалось, сияли мириады светлячков. Лима прикинулась мировой столицей; тьма скрывала трущобы, грязь и даже вонь. Мрак наполняла нежная музыка: арфы, литавры и скрипки. Боязливо продвигаясь к двери в спальню, донья Лукреция вдруг ощутила новую волну желания, от которого моментально отвердели соски («Ригоберто это так нравилось»). Женщина бесшумно пересекла комнату и толкнула дверь. Та распахнулась.
– Они были там? – спросила Хустиниана с возрастающим недоверием. – Я сразу поняла. Они там были? Аделита, дочка сеньоры Эстер?
– И тип, который играл на скачках, наркоторговец или кто он там, – подтвердила донья Лукреция. – Да, они там были. Оба. В постели.
– Само собой, голые, – хихикнула Хустиниана, прикрыв рот ладошкой и широко распахнув глаза. – И поджидали вас, сеньора.
Комната казалась больше любой другой спальни в гостиничном номере, даже в первоклассном сюите, хотя донья Лукреция не могла правильно оценить ее размеры: красноватого ночника под бордовым абажуром хватало лишь на то, чтобы осветить нагую парочку, слившуюся в объятиях на черном покрывале со сливовыми пятнами. Вокруг царил мрак.
– Заходи, дорогая, – пригласил мужчина, не переставая целовать и тискать Аделиту. – Налей себе выпить. На столе есть шампанское. Кокс [124] – в серебряной табакерке.
Донья Лукреция никак не ожидала увидеть в номере Аделиту и любителя скачек, но куда сильнее ее смутило отсутствие стройного юноши. Он ушел? Или подглядывает из темноты?
– Привет, сестренка. – Из-за плеча мужчины выглянула порочная рожица Аделиты. – Классно, что ты смылась со своего свидания. Проходи, не стесняйся. Тебе не холодно? Здесь тепленькое местечко.
Страх окончательно испарился. Донья Лукреция прошла к столу и налила себе шампанского из оставленной в ведерке со льдом бутылки. А что, если взять щепотку кокаина? Отпивая маленькими глоточками шампанское, она вглядывалась во тьму и думала: «Это какое-то колдовство. Так не бывает». Обнаженный, мужчина казался еще толще, чем в одежде. У него была белая, покрытая родинками кожа, складки на животе, мощные ягодицы и короткие волосатые ноги. Аделита, напротив, оказалась совсем худенькой. У нее было гибкое смуглое тело, на бедрах выпирали косточки. Она позволяла мужчине ласкать и целовать себя и сама ласкала его, умело имитируя страсть, но донья Лукреция заметила, что девушка не целует партнера и отворачивается при каждом удобном случае.
– Ну, давайте же, больше мочи нет терпеть, – внезапно проревел мужчина. – Мой каприз, мой каприз. Теперь или никогда, девочки!
Хотя возбуждение почти прошло, уступив место легкому отвращению, донья Лукреция взбодрила себя шампанским и решила подчиниться. Прежде чем приблизиться к кровати, она еще раз бросила взгляд в окно, на море огней внизу и далекие зубцы Кордильер. Потом женщина уселась на край постели, без страха, но растерянная, с каждой минутой все больше наполняясь отвращением. Кто-то схватил ее за руку, притянул к себе и заставил лечь. Она не сопротивлялась, сломленная, потрясенная, разочарованная, только повторяла, словно автомат: «Не плакать, Лукреция, не плакать, не плакать». Мужчина обнимал донью Лукрецию левой рукой, а Аделиту правой и вертел головой, целуя их в шейку и в уши, стараясь поймать их губы. Растрепанная, красная Аделита приподняла голову и с циничной ухмылкой заговорщически подмигнула напарнице. Мужчина впился поцелуем в рот Лукреции, заставив ее разомкнуть губы. Его язык змеей скользнул по ее небу.
– Я хочу, чтобы ты была сверху, – канючил мужчина, покусывая ей соски. – Давай, забирайся. Поскорее.
