Франсуа Нурисье - Бар эскадрильи
Когда Луветт в воскресенье 11-го июня 1982-го года узнала о смерти Клод, она обнаружила, что никто не знает, как связаться с семейством Мазюрье. Аргентина? Чили? Ив убедил свою жену сопровождать его в Латинскую Америку, чтобы поехать покататься несколько дней на лыжах в Портильо. «Это будет все-таки поинтереснее, чем Валь д'Изер!» Ничто, что исходило от Ива, сейчас не воодушевляло Жозе-Кло. Тогда почему же она согласилась? Дело в том, что Блез допустил небольшую оплошность: раза два или три его видели с Вокро. Жозе-Кло, не желая показаться смешной, не снизошла до демонстрации ревности, но мысль сообщить своему любовнику о том, что она уезжает на край света со своим мужем, была ей приятна. А уже там Ив и она решили отправиться в длительную экскурсию, причем никто не мог сказать, куда именно. Их след обнаружили лишь через четыре дня, когда они спустились с гор, загорелые, красивые и плохо переносящие друг друга. Брютиже предпочел говорить с Жозе-Кло, а не с Мазюрье, которому она только бросила, даже еще не положив трубку: «Умерла мама…» Ива, у которого от солнечного облучения немного поднялась температура, начала бить дрожь. Жозе-Кло выработала для себя линию поведения. Она не была больше настолько близка со своим мужем, чтобы предаваться горю у него на глазах. А он в это время размышлял: «Неужели воспитание обучает такому достоинству?…» В семье Мазюрье плакали гораздо, гораздо больше.
Они прибыли в Ревен на следующий день после похорон.
* * *
Блез Боржет прожил четыре или пять недель после смерти Клод с ощущением какой-то ирреальности происходящего. Он снова менял свой жизненный статус. Никого более не шокировало его присутствие рядом с Жозе-Кло. Приступы глубокой печали делают более простыми социальные уравнения. На шкале чувств измена была не в силах соперничать со смертью. На похоронах Клод в Арденнах, куда Блез счел необходимым приехать, Жос, казалось, не замечал его. На кладбище и затем в доме у Гойе, в вотчине которых это происходило и которые настояли потом «принять» у себя всех присутствовавших на церемонии, ликуя при мысли, что показали себя такими великодушными и похоронили непрошеную гостью, разрушительницу семей, которую тем не менее они оплакивали, «так как видели ее еще маленькой», возникали время от времени моменты семейной неловкости, которую порождают внезапные смерти и свобода нравов. Блез совсем потерялся и искал кого-нибудь, кто мог бы ему объяснить все эти запутанные связи. Он нашел очень симпатичной несколько отстраненную особу, которую все называли Сабиной Гойе. «Я была лучшей подругой Клод», — сказала она с непроницаемым видом. Она забыла добавить, что и сама когда-то тоже была госпожой Форнеро. Растерянный Блез приткнулся к Юберу Флео, который, скорее всего, принял его за Мазюрье, так как шепотом стал делиться с ним своими тревогами: съемки «Расстояний» оборачивались катастрофой, ходили нехорошие слухи о ЖФФ. «Вы можете как-то меня успокоить, старина?» Блез не мог, но любая неблагоприятная информация была ему приятна. «Первая жена, — спросил Флео, — сколько у нее акций? Это может оказаться важным…» Все племя Гойе на своей террасе, подпирая спинами стены и деревья в парке, эти оплоты времени и добродетели, созерцало это подобие оторопелого, говорящего шепотом праздника, который отмечал уход Клод из этой жизни. Той самой Клод, которая их всех очаровала, завлекла в свои сети, а в конце концов сделала столько зла и травмировала Сабину. Дорогая Сабина! Как ей шел белый цвет. Она долго колебалась. Она решила, что черный цвет на ней выглядел бы бестактностью. Она думала о Жозе-Кло, которая находилась бог знает где с Ивом, в то время как ей приписывали любовников. «Бедная девочка. Сколько ей, двадцать три, двадцать четыре? И смятение в крови. Все такая же красивая? Совершенно как Клод в ее возрасте, когда ради нее шли на всё. В то время Жос ее даже не заметил. И то правда, что Клод в шестидесятые годы было трудно поймать — все время между двумя мужчинами, между двумя адресами. Как ей в таком вихре удавалось оставаться хорошей матерью для Жозе-Кло? А наверное была хорошей матерью, раз малышка так ее любит. Совершенно ясно, что в семидесятом это именно Клод захотела Жоса. Так у нее было всегда. Она имела в своем арсенале странное оружие. Например, эту двенадцатилетнюю дочь, которая была зачарована собственной матерью. Я уверена, что Жос был в восторге от ребенка. От дочери, которую я не смогла ему подарить…»
Сабина Гойе все еще красива. Блез, который наконец понял, кто она, наблюдает за ней. Ей уже точно не меньше пятидесяти, но она все еще красива. Она не догадывается о пристальном взгляде Блеза, иначе не следила бы за своим бывшим мужем столь безжалостным и удовлетворенным взглядом. Все вернулось в должное русло. Это просто удача, что склеп семьи Ландхольт находится здесь же, в Ревене, в ста шагах от склепа Гойе. Жизнь, увлечения, амбиции могут дать людям ощущение, что они оторвались от своего прошлого, что они сами строят свою жизнь, сами распорядились своей судьбой, были «самими собой» и так далее, но смерть наводит порядок в этих иллюзиях. Клод возвратилась гнить туда, где она родилась, где научилась страдать, где ее научили жить. Остальное — эти двадцать или двадцать пять лет шума и страсти, мужчины, два мужа, глаза, которые блестят по вечерам, — все это превратилось в прах.
Сабина вспоминает Клод в пятнадцать лет, ее раннюю зрелость, ее манеру вести себя, ее лучезарность, пылкость, неукротимость. Будучи сиротой, она ненавидела все, что «составляет семью». Ей это прощалось со вздохом. Г-н Гойе обожал ее, эту девчонку. Он вновь стал, играя с ней, изображать из себя отца, подтрунивать над ней, давать советы, решать задачи по алгебре. Когда Клод встретила Калименко, своего скрипача, ей было семнадцать лет. По какому праву можно было удерживать ее? Свадьба состоялась, разумеется, в Ревене, осенью 1957-го года. За столом поспорили по поводу «Допроса» Анри Аллега. Клод два дня пыталась поговорить наедине с Сабиной. Она ластилась к ней и приставала с вопросами: «Я смогу увидеть тебя в Париже? Ты не будешь обращаться со мной, как с маленькой девочкой?…» После этого она исчезла, или почти исчезла, на десять лет. Она приезжала каждое лето в Ревен, но, бывая в Париже, вела себя так, будто потеряла адрес Форнеро. Она вновь появилась только в 1969-м году, но тогда…
Сабина с болезненным удовольствием погружалась в эти образы, которые причиняли ей боль. Удовольствие превратилось в печаль, и, стоя в углу террасы, под Бельведером, она вдруг почувствовала, что у нее по щекам текут слезы. Она была зажата в этом углу. Убежать? Она не могла этого сделать, не пройдя сквозь небольшую толпу. И она осталась стоять неподвижно, прижавшись спиной к стене, ничего не видя, с искаженным лицом. Люди видели ее и держались на расстоянии. «Какой урок!» — шептали некоторые. Но Сабина оплакивала всего лишь неразбериху в своей собственной жизни и думала о нежной жестокости одной когда-то юной девочки, которая сумела обставить по-своему еще и свой уход.
* * *
«Евробук» организовал всего лишь четыре просмотра «Замка». Люди пускались на хитрости, чтобы вырвать приглашения у Ланснера, у ведущих актеров, у авторов, даже у технического персонала, потому что в конторе Мезанжа, Ларжилье и в офисе на улице Валуа их не давали. Владельцы газет, привыкшие оплачивать услуги, показывая своим друзьям еще не выпущенные на широкий экран фильмы, периферийные радиостанции, все завсегдатаи «Клуба-13», обитых бархатом залов «Империи», подземных залов «Пюблисиса» сколько ни просили, ничего не получили. «Они что, настолько боятся показать свой монумент?» — усмехались некоторые из обиженных. Мезанж не уступал. Насколько он умело управлял шумом вокруг съемок, настолько умело он играл сегодня на таинственности. За десять дней до 23-го декабря во всех газетах и журналах замелькали статьи о «Замке», написанные журналистами, которые иногда даже не присутствовали на демонстрации фильма. Отрицательные отклики были потихоньку сведены до минимума беспрецедентной рекламной кампанией, совершенно немыслимой для сериала. Телеканал, покупающий место в прессе, сериал, представленный как художественный фильм, получивший бог знает сколько Оскаров, — такого прежде не видели. Ланснер присовокупил небольшую партию своей флейты в этот разгул звуков: отклики, фотографии и тридцать интервью Боржета, потому что никто не подумал организовать их дефицит. Поскольку ведущим актерам и постановщикам (а их было трое на первые пятнадцать серий) контракты предписывали абсолютное молчание, все и везде домогались Боржета и членов его команды. Чем дольше выдерживалась пауза, тем больше говорил Боржет. Он сделал все, чтобы книга была пущена в продажу за неделю до Рождества. Но в контрактах эта ситуация была предусмотрена и продажу запретили. Возникла тяжба. В конце концов договорились, что книги прибудут в книжные магазины 21-го декабря в посылках, помеченных печатью в виде гигантского герба. Ланснер провел пресс-конференцию, во время которой среди цифр и клятв в верности социалистическим принципам вставил слова сожаления о том, что телевидение не осмелилось отснять несколько смелых сцен, «необходимых для оптимальной внутренней организации произведения и его подрывной направленности». Боржет, слушая его, понял, почему издатель бился за то, чтобы рукопись была сдобрена полудюжиной скабрезных сцен. Поскольку команда стала роптать, Блез на скорую руку за неделю наклепал несколько таких сцен, не без удивления обнаружив, что получает от этого удовольствие. После чего понадобилось четыре рабочих заседания, чтобы решить, какие именно кадры украсят обе обложки романа и послужат его популярности. Два кадра? Нет, один, но впечатляющий. От сцен совращения отказались. Лучше что-нибудь жестокое: костистая и саркастическая улыбка авиапромышленника в глубине галереи с навесными бойницами на фоне сладострастного Средиземноморья. А подспудно там присутствовала еще и идеология. Макетчикам удался потрясающий коллаж на заднем плане: там можно было различить яхту, военную сцену (торговцев оружием), две пальмы, псовую охоту, занимающуюся любовью пару и красное знамя. Авиапромышленник походил на Вольтера («и твоя безобразная улыбка…»), на президента Ленена и на еврея Зюсса в версии Байта Харлана.
