Франсуа Нурисье - Бар эскадрильи
— Все это кончилось 10-го июня. Всё. Я мог бы рассказывать вам об этом часами, о мелочах, о деталях. Я ни с кем не пытался говорить о них, но молчание это было не очень честным. Вы видите, меня ампутировали. Банальный образ? И тем не менее, ампутация — это редкость. Вы много видите на улицах безруких, одноногих?.. Вот уже шесть месяцев в моей жизни не бывает дня, не бывает мгновения, чтобы передо мной не возникала картин а. Камень, скалы, заросли диких рододендронов, вода между травами и камнями, и лежащее тело, вывернутая нога, глаза… Вы это понимаете? Я ей закрыл глаза еще даже не зная… не будучи уверен…
Жос поводит из стороны в сторону головой, резким движением хватает бутылку, наливает себе в стакан алкоголя, выпивает его слишком быстро, кашляет, ловит воздух. Эти слезы у него в глазах? Он «поперхнулся». Г-жа Вокро убеждена, что он это сделал нарочно, чтобы она не видела, как он плачет. Ее саму не мучает подобный стыд, и она спокойно вытирает глаза, щеки платочком, свернутым в комок, держа его в одной руке, тогда как другая ее рука с согнутыми пальцами бесполезно лежит на коленях, как обычно у пожилых людей. Она ничего не говорит. Ока не говорит «извините». Она не отказывается от своей гипотезы, от своих недомолвок — неловкость, которой она даже не стыдится. Она знает жизнь, и жизнь советует ей считать, что Жос спал с Бабет, вот и всё.
Тут появилась Элизабет, румяная от холода, сильная, оживленная. Одного взгляда ей оказалось достаточно, чтобы понять происходящее, чтобы увидеть сразу все: Жоса и свою мать, сидящих с красными лицами за столом, связанную крючком скатерть, бутылку и стаканы, эльзасские куклы на диване, висящие на стене две гуаши, которые были куплены в одно прекрасное воскресенье на тротуаре бульвара Сен-Мишель, два кресла с провансальскими подушечками, гигантский телевизор и саму себя всех возрастов, увеличенную, ретушированную, изолированную, обрамленную, занимающую все клочки свободного пространства на мебели. Она подумала: «Я никогда не забуду этого мгновения. А почему?»
— Ты пришел? — спросила она. В первый раз она обратилась к Жосу на «ты».
Они договорились встретиться здесь же вечером 23 декабря, чтобы посмотреть первую серию «Замка».
ФОЛЁЗ
Женщины, как вам известно, не являются ни составной частью моей жизни, ни самой значительной составляющей моего капитала. Я только порчу и любовь, и бумагу. Я мараю страницы; я люблю своих любовниц; я их разрываю: все это мне безразлично. Главное состоит в другом, главное состоит как раз в безразличии, ценности абсолютной и таинственной, в мимолетном идеале, который, кажется, определяет помимо моей воли мои поступки.
Форнеро, ваша Клод была сделана из прекрасного металла. Я к этому чувствителен. В основном мы ничего не понимаем в страстях других, которые почти всегда скучны и туманны. Ваша была понятна. Мы знали Клод до вас в разные периоды ее бурной карьеры (спокойно, Форнеро, печаль — неуязвима). Итак, мы знали Клод. Она всегда неплохо выбирала себе мужчин, или почти всегда. Она сама отличалась достаточно высоким качеством, чтобы любить тех, кого она хотела. Любила ли она? За это никогда нельзя было поручиться. Она была неустрашимой и веселой. Рядом с вами она стала безмятежной. Наверное, вы себя спрашивали, что привязало ее к вам. Разве не была она намного моложе вас, к тому же с наклонностями путешественницы? И вдруг обнаружилось, что она верная жена и почти домоседка. Она вас любила. Но, наверное, вам не было известно, что вы ей дали: гордость. Гордая, верная, смеющаяся: рядом с вами она вновь стала прежней молодой девушкой. Мы понимаем друг друга, не так ли?
Я знал, что она больна, из болтовни, услышанной однажды вечером, узнал просто в результате хамства одного из врачей, примеры которого нередко нам поставляют беседы за ужином. И с того дня мне случалось несколько раз наблюдать за ней издалека с замирающим сердцем. Мне стоило сделать какой-нибудь десяток шагов и сказать одно лишь слово, чтобы подарить ей мгновение счастья. Скажем так: хорошего настроения. Я не подаю милостыню. Мне было бы стыдно снизойти до любезностей с Клод, которая была необыкновенно хороша. В этом году многие задавались вопросами о серьезности вашего случая. Предположения людей! Они принюхиваются низко, выдумывают мелко. Предполагали, что вам вредят ссоры, в то время как вас предавала сама жизнь. Я прекратил писать о вас, вы это знаете, но вы не знали почему. Вы были охвачены самым благородным из волнений: я уважал его, уважая вас. Возможно, я понимал лучше, чем другие, какой рефлекс заставил вас отклонить чушь, предложенную Боржетом. О, разумеется, эпизод был второстепенный и не заслуживал того пыла, с которым я расточал вам комплименты. Я знаю, каким презрением человек встречает всякие бредни, когда он занят серьезными мыслями. Тем не менее мне нравилось, что вы делаете правильный выбор в тот момент своей жизни, когда вы были сломлены, оглушены, когда вам все простили бы неверный шаг. Мне не нравится, когда мне приходится прощать.
После всего сказанного, Форнеро, приготовьтесь получить новые удары.
Я только что узнал, что Ланснер собирается выпустить тиражом в сто пятьдесят тысяч экземпляров каждый из двух томов, изготовленных секстетом Боржета, и мне было любопытно узнать, какое чудо — или какое развратное месиво — оправдывало его оптимизм. И я пошел на один из самых «отфильтрованных», ультра-секретных показов, с придирчиво отобранной публикой, которой Мезанж и Жерлье позволяют увидеть свой шедевр, приподняв уголок скрывающей его завесы. Не взыщите, я проскользнул аж на заседание Социалистической партии, которое почтил своим присутствием сам Президент. Непреклонность и корпоративный дух. Как они там барахтались! Как ласкали друг друга! Такой интересный междусобойчик. Всё это происходило вчера вечером.
Форнеро, их трюк просто шикарный.
Вы же знаете, насколько у меня развращенный вкус и как у меня развит рекламный инстинкт. Но даже не обладая этими качествами, можно только восхищаться. Кто бы мог поверить, что Боржет и его телята способны разродиться подобным монстром? Все, на что надеялись, все, чего боялись, все, что заранее высмеивали, — все туда впихнули. Со всем цинизмом, коего на моей памяти и «на малом экране» еще не видали. Три Августа, заправлявшие постановкой, — настоящие мастера, и те километры американских кишок, которые послужили моделью и рекомендацией к действию, теперь будут выглядеть неудобоваримыми. Дюжина артистов нашли там свое вдохновение. Я думаю, что они даже не отдавали себе в этом отчета. Лукс в роли мошенника просто великолепен, а Буатель в роли маркиза — поразителен. Я думаю, что именно так же гениально в 1788-м году аристократы играли в салонных комедиях слуг. Еще никогда буржуазному безрассудству не удавалось выставить себя напоказ с такой жестокостью и таким блеском. Старый класс, изнуренный и очаровательный, убивает себя с элегантностью, на которую его уже не считали способным. Само собой разумеется, что все отвратительно: мысли, сердца, амбиции, тайны. Но в калифорнийских сериалах низменные чувства, мерзкое поведение были самоцелью. В них не было нравоучений. Здесь же есть одно нравоучение, навязчивое, тощее, как зависть, упитанное, как совесть, где козла и капусту смешивают вместе, чтобы получить единую прекрасную душу. Декораторы должны были млеть от удовольствия. Бал в Ферьере, охота (какая команда нанялась для этого фарса?..), кругосветное путешествие с остановкой на Гаити и пикником у Беби-Дока, ширяния за зеленой изгородью острова Шалон, пресс-конференция в Елисейском дворце, сафари, аудиенция у Папы римского, вертолеты, гигантские черепахи, замок в Медоке, продажа на аукционе золотых изображений членов Александра Македонского, скачки в развалинах Герники, совокупление гондольера с авиапромышленником, прием во Французскую академию, изнасилование маленькой немки в монастыре Мон-Сен-Мишель, съемка порнофильма в залах парижской префектуры, обморок преподобнейшего аббата у трансвестита, вступительная речь Ролана Барта в «Коллеж де Франс», о! я мог бы еще долго продолжать, дорогой мой! Никогда еще ни одно общество не влепляло себе таких пощечин и не оскверняло себя с подобной грацией. Этот фильм — настоящая военная машина. Неприятие новой Францией своего наследия. А ведь ничто во всем этом не могло быть выдумано, проиллюстрировано, поставлено, снабжено декорацией без разностороннего сотрудничества самих жертв. Без безумного, восторженного предательства. Напрягши мышцы живота и прикрыв веки в ожидании предсмертных спазмов, невменяемые люди подставляют себя под топор палача. Ограниченный круг зрителей в тот вечер, когда я видел три серии, отобранные Мезанжем, не верили своим глазам. «Это слишком красиво», — повторял министр с треугольным узлом атласного галстука, пожирая глазами «бал богачей», организованный магнатом авиационной промышленности в заново меблированном Ферьере. (Меблированном кем?…) «Это слишком красиво»… Ну разве можно придумать такую реплику? А это божественное удивление? Даже если в книгу Боржета, лишенную образов, пройдет только одна десятая часть мазохизма, бездумности и бреда сериала, книга уже будет обречена на триумф. Если бы он этого не сделал, то это означало бы, что свинство и талант уже не окупаются: мы слишком здравомыслящие люди, вы и я, чтобы поверить в эту гипотезу.
