Ричард Мейсон - Тонущие
— Теперь она ни при каких обстоятельствах его не получит, — пояснила кузина моей возлюбленной.
— А что будет, когда умрет ваш дядя? Теперь, когда Александр мертв?
Сара пристально взглянула на меня — лицо ее было серьезно, однако в глубине голубых глаз угадывалось какое-то беспокойство.
— Он станет моим, — проговорила Сара медленно. Казалось, произнося эти слова, она ласкает каждое из них. — Остров, дом, титул, — добавила она, — все это станет моим.
— А Элла?
Сара в ответ только пожала плечами, сделавшись еще серьезнее:
— Могу я задать вам вопрос?
— Конечно.
Неторопливо, словно взвешивая каждое слово, Сара заговорила, и голос ее звучал обезоруживающе мягко:
— Вас пугает мысль о том, что Элла была сумасшедшей?
— Почему вы так думаете?
— Пугает, да? — настаивала она, не обращая внимания на мою реплику.
Я не ответил, но в наступившей тишине чувствовал, как на глаза наворачиваются слезы, и, краснея, почему-то смутившись, кивнул и отвернулся.
— Впредь мы даже думать о ней не будем, — сказала Сара тихо, и в мягком голосе ее мне послышалась железная решимость.
И тогда, вглядываясь в лицо Эллы, на котором теперь сияли не зеленые, а голубые глаза и лоб был выше, чем в моих воспоминаниях, я наклонился и поцеловал эти едва знакомые губы, в которые влюбился много лет тому назад.
— Никогда, — согласился я.
Спустя полгода мы поженились.
30
Забавно: история моей жизни почти досказана, а я ни словом не помянул самый долгий ее период. Если быть точным, из моего рассказа выпали пятьдесят семь лет — именно столько продолжался наш брак с Сарой. Внушительная цифра.
Я продолжаю испытывать благодарность к Саре, потому что со старыми привычками трудно бороться. С какой стороны ни посмотри, у нас был счастливый брак. Сара проявила себя как отличная, любящая жена. Мне не составит труда заплакать на ее похоронах. Слезы сами польются из моих глаз. На следующей неделе, стоя в часовне на фамильных местах Харкортов, расположенных над головой простых прихожан, под ветхими драпировками и покрытыми паутиной сводами, я буду плакать. Прилюдно, как полагается, я буду рыдать по своей покойной жене, матери моего ребенка.
Но, оставшись в одиночестве, оплакивать я буду всех: Эллу, Эрика, Сару и самого себя. Особенно самого себя, если, конечно, сейчас — под конец жизни — позволю себе подобное проявление эгоизма. Я задержался на этом свете последним и должен продолжать жить дальше в одиночестве, и некому меня судить.
Вышедшая наружу правда, вопреки ожиданиям, не сделала меня свободным и не наделила новой жизнью. Скорее, я испытываю огромную усталость. Это был длинный день. Какая-то часть моего внутреннего «я» все еще не желает взглянуть сквозь возведенную Сарой стену в лицо правде, разрушить здание, которое она так старательно и долго возводила, а хочет по-прежнему оставаться под защитой ее лжи.
Но устои уже поколеблены, и древние воды снова поднимаются. Я слишком далеко зашел и не могу повернуть вспять, не могу снова скрыться на безопасной отмели, где Сара властно и заботливо удерживала меня. Я должен вспомнить наш брак. Должен взглянуть на него ясным взором, с позиции вновь обретенного знания. Я больше не могу убаюкивать себя, хотя Сара отлично меня этому научила.
Что же мне вспомнить? Как ни странно, эти долгие годы бедны событиями. Эмоции пугали Сару, она и меня научила их бояться. Она старалась изгнать чувства из нашей с нею жизни, ослабить их способность нарушать спокойствие и побуждать к переменам. Она была настоящим мастером, хирургом по ампутации чувств, — я только сейчас начинаю это понимать.
Помню свой первый приезд в Сетон в качестве нового хозяина: солнце сверкало на флюгерах, когда мы ехали в поезде мимо замка, и Сара прошептала победно: «Вот он, наш остров». Насколько сильно она любила это место! Получается, что не всех чувств она боялась?..
Да, моя жена была способна на сильную, всеобъемлющую любовь. Все, что Сара чувствовала к этому дому, она позже перенесла на нашего ребенка: в сердце своем она всегда оставалась собственницей и феодалом.
Саре нужен был наследник. Когда родилась Адель, я втайне испытал облегчение: при первом же взгляде на девочку бросалось в глаза, что она пошла в Фаррелов, не в Харкортов. Черты Бланш, унаследованные Сарой и Эллой, никак не проявились в ее правнучке. И я был этому чрезвычайно рад.
Адель уже давно взрослая, у нее свои дети. Завтра утром она приедет сюда со всей семьей и замок снова наполнится жизнью — жизнью среди смерти. Мне придется рассказать дочери, что ее мать покончила с собой, выстрелив себе в висок. Интересно, как объяснят случившееся детям? Однако это я оставляю их матери.
Быть может, смерть Сары сблизит нас, ведь Адель и ее муж, которого я недолюбливаю, — единственные родные люди, оставшиеся у меня на свете, а всепоглощающая любовь Сары к нам обоим, как это ни парадоксально, нас разделяла. Любовь моей жены была эгоистичной. Для каждого из нас — и для Адели, и для меня — Сара хотела быть всем и потому постаралась, чтобы мы не были сильно привязаны друг к другу. А поскольку она лепила из меня доброго, но отстраненного отца, именно таким я и стал: Сара к тому моменту хорошо вымуштровала меня, и я даже не думал подвергать ее решения сомнению.
Сейчас кажется странным мое беспрекословное подчинение жене. Я, отнюдь не являясь прирожденным лидером, и к рабству никоим образом не склонен. Это не в моей природе. Однако не моей рабской психологией определялись наши с нею отношения. А обманом и уловками Сары. Она умела хорошо маскировать свое влияние, представлять события таким образом, что моя покорность ее желаниям выглядела как проявление собственной воли. В этом — а может, и в чем-нибудь другом — она походила на Реджину Бодмен: Реджина в начале моей карьеры распорядилась мною так же, как позже Сара распоряжалась моей жизнью и моими чувствами. Она взяла на себя ответственность за происходящее, а я с радостью ей эту ответственность вручил.
Под опытным руководством Сары я научился забывать, не допускать в мысли образы и призраки, являвшиеся из прежней жизни. Я уже практиковался в этом в те три года, что последовали за смертью Эрика, но лишь при молчаливом покровительстве жены, подражая ее примеру, добился относительного успеха в искусстве хоронить свое прошлое. Я точно не знал, что именно ей известно, а потому остерегался обсуждать с нею ее кузину. По сути, за эти пятьдесят семь лет я почти ничего не рассказал жене об Элле, а Сара и не спрашивала. Она не шутила, когда сказала, что мы и вспоминать не станем об Элле.
Мнимое Сарино равнодушие я принял за проявление ее безграничного такта. И никогда не пытался понять природу ее спокойствия, просто восхищался им — и все. Мне не приходило в голову — а ее мастерство, ее гениальность как раз и заключались в том, чтобы не позволить мне догадаться, — что под величественным спокойствием Сары кроется мрачная правда, под ее невозмутимостью живут страшные тайны.
Во время войны я служил в разведке. Сирил умер прежде, чем Германия подписала капитуляцию. Когда меня демобилизовали, мы с Сарой отправились в Сетон — замок, который мог бы принадлежать нам с Эллой. К той поре жена уже набросила на меня свои чары, да и вообще после войны мне отчаянно хотелось мира. Воспоминания о моем первом визите в этот дом и о девушке, которая меня сюда привезла, не смутили меня: тогда я уже начал считать любовь к Саре более «взрослым» и благоразумным проявлением чувства, которое в юные годы по ошибке питал к ее кузине. С помощью искусных махинаций Сара отчасти утвердилась на том месте, которое прежде занимала в моей жизни Элла. Я никогда больше не заглядывал в ту комнату в башне и вспоминал о ней тоже не слишком часто.
Жизнь в браке изменила меня. Сара с ее могучей волей сделала из меня другого человека, и я только сейчас начинаю понимать, в чем это выразилось. Впервые я честно и беспристрастно называю истинную движущую силу моей музыки и отдаю себе отчет в том, что Сара музыку не любила и всячески мне противодействовала. Моя музыка ей не принадлежала, она была тем душевным проявлением, которое Сара не могла контролировать. И она не желала с этим мириться. Сара воспринимала мою скрипку как соперницу, и у скрипки было больше шансов одержать в этом соревновании победу, чем у кого-либо из людей. Сара боролась с нею решительно, с холодным расчетом, а я, вероятно, подспудно замечал это, но не хотел признаваться даже себе и в конце концов сдался.
Мы с Сарой не ссорились. Ее тиранство не было явным. В нашем союзе не случалось штормов, сокрушающих большинство браков. Вместо этого она постепенно приобщила меня к атмосфере замка и позаботилась о том, чтобы ритм жизни в Сетоне стал моим, чтобы я усвоил принятый здесь старинный кодекс чести и аристократические традиции, сделав их своими собственными. Внешний мир — Камилла в один из приездов сюда, будучи в дурном настроении, назвала его реальным миром — в результате становился для меня все менее реальным, и напряженные расписания записей и концертов казались какими-то отвлекающими от настоящей жизни, бессвязными пустяками. И постепенно я отказался от всего этого.
