Уильям Стайрон - Уйди во тьму
И он быстро забыл о ней, с благодарностью вытолкнул ее из сознания, — новое видение явилось ему, наполнив чувством облегчения и мгновенно возникшего удовлетворения: Пейтон. Какое-то время он почти не помнил о чудесном, замечательном моменте, а сейчас память вернулась к нему, принеся такое же удовольствие, какое испытываешь, обнаружив в унылом конце вечеринки четыре спрятанные бутылки пива: Пейтон ведь тоже будет в Шарлотсвилле. Ему придется поохотиться за ней: она будет с этим парнем — Картрайтом. «Вот видишь, Боже, это закон компенсации: за мой испуг ты дал мне эту прелесть. Пейтон, дорогая моя… Благодарю тебя также за карточку: нам обоим хватит запала (даже и на Картрайта хватит, если он хочет приехать с тобой), чтобы подняться в горы, в Афтон».
«Прощай, папашечка». О Иисусе. Он налил себе из другой бутылки и выпил. Мимо промчался старенький автомобиль с молодежью, размахивавшей флажками, бутылками, сиявшей праздничными улыбками. «Ну конечно, — подумал Лофтис. — Футбол». Девушка у приспущенного окна повернулась, улыбнулась и подмигнула ему, и подняла вверх бутылку. Он улыбнулся в ответ и поднял свою бутылку над приборной доской, но девушка исчезла за поворотом, резко качнувшись, обхваченная рукой мужчины в куртке. В унылом округе за Ричмондом — таком бедном, помнил Лофтис, что пролетающей над ним вороне пришлось бы запасаться пищей, — стебли кукурузы стояли ободранные и бурые. Гучленд? Флюванна? Какие смешные названия. Он снова глотнул виски — от отчаяния. В хвойных лесах за негритянскими хижинами среди деревьев вился сносимый на землю дымок — над ним кружили канюки, взмывали выше и выше, словно возвращающиеся ангелы, и исчезали над Лофтисом. Один раз он услышал звук выстрела, далеко, и увидел крестец запаниковавшего оленя. «Только не дай ей умереть, пожалуйста, — молил он неизвестно кого, снова прикладываясь к бутылке, — ради всех нас оставь ее живой, даже…» За Шарлотсвиллем мимо с ревом промчался мотоцикл — мужчина и женщина в ковбойских костюмах и самолетных кепи, и женщина обратила на Лофтиса голубые, как у младенца, глаза и вздернула нос. Задыхаясь от ярости, Лофтис помчался за ними со скоростью семьдесят миль в час, но потерял их, и когда в одиннадцать часов он остановился у больницы, то был весь потный, никак не мог найти места для парковки и еле сдерживал тошноту.
Он бесцельно шагал по коридору наверху под надменными взглядами медсестер и с возрастающей слабостью вдыхал знакомый больничный запах. Затем в испуге наткнулся в углу на Элен. Он глупо заморгал, глядя на нее, вдыхая ее духи — медицинские запахи поглотил аромат синтетических гардений. Он взял ее под локоть. Она выглядела ужасно и повела его на застекленную террасу, где они сели и она стала рассказывать про Моди. На террасе было чисто и неприятно тепло и паршиво. В кресле, в котором сидел Лофтис, ему в мягкое место впивались пружины, и по коридорам неслись хлюпающие звуки, издаваемые где-то радиатором. Лофтис был очень напряжен, и по мере того как Элен говорила, наполняя его уши песнопением из медицинских терминов слишком быстро, слишком сбивчиво для понимания, он сознавал, что приличнее было бы оставаться трезвым — по крайней мере в это утро. Ноябрьский свет, серый и удручающий, накрыл террасу. Его глаза — что это она говорит: остео-что-то, туберкулез чего? — ненадолго перешли с лица Элен на кипу журналов, а теперь он перевел расплывающийся взгляд на территорию колледжа, на лишенные листьев деревья вдоль дорожек, по которым спешили юноши в пальто, и на голубые высокие холмы. Он рассеянно взял руку Элен. «Да-да, — говорил он, — я понимаю», — и снова окидывал взглядом террасу: почти безлюдная, она походила на мавзолей; у окна сидел, сгорбясь, старик в халате и пощипывал свои старые голубые вены на руке.
— Врачи говорят, что ей удастся выбраться, — сказала наконец Элен хриплым и несчастным голосом.
— Отлично, — сказал он, — отлично…
И эти его слова, должно быть, показались Элен странными, даже пока он произносил их, поскольку она с любопытством, не мигая, приоткрыв рот, смотрела на него. А он думал: странно, что его мысли сейчас о Долли — ничего конкретного, что-то сказанное ею (позвонить ей по телефону, так? Да, но не насчет Моди, а просто чтобы поговорить) застряло в его сознании, и он тотчас подумал: как поразительно, как поразительно, казалось, завладела она его жизнью, так, пожалуй, исподволь, но всецело.
— Отлично, — тихо повторил он не подумав, и в эту самую минуту почувствовал, словно его огрели кирпичом по голове, что они оба, право, лишились рассудка. В сером свете его сознание, казалось, сфокусировалось, и, быстро повернувшись, он увидел испуганные глаза Элен и почувствовал пот под мышками. — Я хочу сказать, — произнес он слишком громко, — я хочу сказать, Элен, что, черт возьми, происходит? Когда вы уезжали, ничего дурного, особенно дурного, с Моди не было. Что-то случилось здесь? Что же случилось, Элен?
Она с минуту смотрела на него. Глаза ее расширились, веки покраснели, и было ясно, что она не вполне понимает услышанное. Потом она закрыла глаза и медленно покачала взад-вперед головой, словно не могла вынести идиотизма его вопроса.
— О-о, — простонала она, — о Боже!
Позади них, на фоне прямоугольника холодного света, старик сидел, согнувшись над столом, и, копаясь в куче журналов, чесал другой рукой промежность; Лофтис тряхнул головой, стремясь обрести свет и разум. Он увидел, как шея старика вдруг вытянулась, точно у индейки, адамово яблоко подскочило, и он уставился — безо всякой видимой причины — на холмы. «Я протрезвею», — подумал Лофтис.
— Я хочу сказать, Элен… ну, вы понимаете, что я имею в виду. Вы говорите, доктора говорят, что у нее есть шанс, и все…
— Милтон, — перебила она его, — мне кажется, я больше этого не вынесу. Не вынесу видеть вас таким. Я просто не могу. С меня хватит. Неужели вы не видите, что происходит?
Он смотрел на нее, ища сочувствия, внезапно расстроившись, и вдруг подумал, что отдал бы все свое состояние за один момент трезвого искупления.
— Элен, я понимаю…
— Не говорите ничего. Просто не говорите. Ваша дочь так больна, а вы даже не в своем уме — да, недостаточно в уме, чтобы уразуметь, что происходит. Вы…
Внизу, среди звона коровьих колокольчиков, ревели гудки в канун Дня Всех Святых, а позади них старик инвалид вдруг задохнулся, страшно и непристойно, с таким звуком, точно по трубе стекали, булькая, остатки воды. Они оба обернулись — мужчина поднял на них глаза, вполне совладав с собой. Его нос с ободранной кожей походил на большую турецкую саблю, а глаза были так глубоко посажены, что показались Лофтису бильярдными шарами, застрявшими в лузах. К удивлению Лофтиса, на теле мужчины вообще не было волос. И презрев условности, что является привилегией одиноких стариков, он не представился, а лишь уставился на них двоих из пещер своего черепа и протянул тощую, лишенную волос руку к холмам.
— Что ж, буду откровенен, — сказал он. — Я приехал сюда умирать. Приехал, чтобы умереть рядом с мистером Джефферсоном[13]. Он — там, — и он указал в направлении Монтичелло, — там, на холме. В ясные дни видно отсюда. Да, сэр, я сижу здесь днем и смотрю на холмы, и мне становится много легче при мысли, что я нахожусь недалеко от мистера Джефферсона в такое время, когда пришла пора сбросить эту смертную шкуру. — Голос его зазвенел, тонкий, дрожащий и старый; Лофтис увидел, как тоненький кусочек кожи слетел с его носа, но теперь на щеках его появился легкий румянец, довольно болезненный. — Я приехал с Восточного побережья провести последние дни здесь, и я думаю, мистер Джефферсон, будь он жив, оценил бы это. Он был джентльменом. Он был…
В помещение проник солнечный луч, и в то же время появилась услужливая медсестра.
— Мистер Дэбни! — сказала она. — Вы же знаете: вам не разрешено вставать из кресла. Плохой мальчик! А теперь — назад, в постель.
У мистера Дэбни не было возможности даже попрощаться. Он сказал только:
— Да, мэм, — и покорно побрел за медсестрой, оставляя позади легкий запах спирта для протирки.
— Я достаточно трезв, Элен, — спокойно произнес Лофтис, повернувшись к ней. — Я трезв. И я прошу меня извинить. Могу я теперь увидеть ее?
— Нет, — сказала Элен, — она сейчас спит.
— О-о. — Он помолчал. — Что ж, что мы собираемся делать?
Она уткнулась лицом в руки.
— Мы просто должны ждать.
Это было мучительно, но они стал и ждать, не разговаривая друг с другом. Внизу, на улице, непрерывным потоком ехали к стадиону машины, увешанные вымпелами и флагами Конфедерации. Элен курила сигарету за сигаретой, просматривая «Ридерс дайджест». Лофтис пытался думать о Моди, но мысли его почему-то были смутными: что, ну что человек в такой момент должен чувствовать? Неужели после двадцати лет не любви, а лишь своего рода грусти, легкой нежности, ты чувствуешь не страх и не горе — просто тоску, потребность, чтобы тебя оставили одного? Жестоко не любить или не чувствовать, как полагалось бы. Это был ад. А теперь еще более жестоким было ощущать страстное желание сказать успокоительное слово, зная, что ты окончательно стал неудачником в глазах Элен и что она сочтет твои утешения непристойными или фальшивыми, а возможно, и то и другое. Тем не менее он протянул ей руку, говоря:
