Кен Кизи - Когда явились ангелы (сборник)
Вдруг хихиканье смолкло, а улыбка Чжоа улетучилась. Бросив взгляд на дорогу, Ян увидел трех юношей с дробовиками: парни изучали колдобины и делали вид, будто идут по следу бегунов. Шутка, разумеется, но смешно не было никому, кроме этих троих.
То были не просто охотники. Растрепанные волосы и громкая развязная речь троицы выдавали рабочих головорезов из растущей полубандитской прослойки, которая предпочитала образованию заводы и подвалы, собиравшие игроков в фаньтань[175]. «Изнеженных зазнаек» рабочие не жаловали. Особенно зазнаек, занимавшихся спортом. На этой почве то и дело случались драки, и головорезы обещали, что побоями дело не ограничится. Бесцельно рыщущий тут и там неженка, твердили головорезы, не стыкуется с Духом Настоящей Революции; это еще одна примета прогнившего Запада, который врывается в Китай бегом, хотя должен бы подползать на коленях. Пусть товарищи, вместо того чтоб махать руками и ногами, возьмутся за лопаты! Вот что сказал бы Председатель.
Спортивные соревнования лишь в последние годы были признаны допустимыми, после чего их стали проводить беззапретно. Словно бы комнатные птицы в непокрытых клетках вновь запели в парках. Только этим утром сестра сказала Яну, что видела в гостинице «Дружба» женщину с кошкой на руках. Запрет на приобретение домашних животных никто не отменял; кошку привез в подарок гостинице недавний постоялец из Лондона.
– Представляешь? – дивилась сестра. – Из-за границы, кошка?..
С трудом, думал Ян, пытаясь примирить в себе иронические парадоксы: хулиганы-реакционеры, свободные кошки, фальшивые гробницы… Чем не парадокс: фэны, принудительный труд тысяч рабов, живших тысячи лет назад, дарили Яну бескрайнюю свободу. Разве что бег дарил больше. Если бежать далеко, можно на какое-то время стать свободным. По-настоящему. Еще один иронический парадокс. Получалось, что свобода – результат принудительного труда: видимо, мозгу нужен штат подчиненных, включая ноги, легкие и сердце, чтобы сотворить отрезанное от мира одиночество.
Внезапно мечтательное забытье Яна разбилось вдребезги: взрыв, еще два, потом опять – последний. Вскочив на ноги, Ян посмотрел вниз, на ряды кустов и канав. Досрочный салют в честь Дня образования КНР? Выхлоп припозднившегося трактора?
Ян увидел, как три охотника бегут мимо его фэна, смеясь, крича и размахивая ружьями. Главарь, самый старший, с самыми длинными волосами и самым большим дробовиком, нагнулся к хлопковому кусту и поднял трофей за уши. Нижнюю часть заячьего туловища снесло выстрелом, но зверек был еще жив, он пронзительно пищал и бил лапами воздух – к вящей радости молодых охотников. Девушки в ужасе отвернулись, а Ян плюхнулся в траву и стал ждать, пока эти люди уйдут. Обхватив руками живот, он дрожал.
Примириться со всем этим было чрезвычайно трудно.
В таможенном терминале Пекинского аэропорта американские журналисты нервно разбирались в бланках, ожидая проверки багажа, и сглатывали, вдруг осознав то, что всегда осознают янки, впервые нюхнувшие коммунистической атмосферы: «Они-тебя-достанут-и-засадят!» (глоток) – и размышляли, и тревожились о журнале «Ориентал Хастлер»[176] промеж рубашек, а также о золотых крюгеррандах[177] и амфетаминовых скоростях, заначенных в бритвенном наборе, когда из ниоткуда, к журналистской радости и облегчению, возник зловещий китаец, разодетый во все ковбойское, с натянутой улыбкой и кошельком, до отказа набитым служебными карточками. Представился: Унь Мудэ из китайского Спортивного агентства – и раздал всем по крепкому рукопожатию и пачке дипломатической документации. Отбарабанил пару китайских фраз облаченным в бурое красногвардейцам, они же хунвэйбины, чемоданы защелкнулись, три журналиста прошмыгнули мимо длинной очереди и сотрудника иммиграционной службы – и вышли вон.
– Всегда полезно иметь знакомства в мэрии, – заключил редактор.
Мудэ сухо улыбнулся и двинулся к заждавшемуся фургону.
Легкоатлеты прибывали из своих частей света на срок, зависевший от бюджетов соответствующих стран. Тем, кто был победнее, предстояло прилететь, пробежать и улететь. Те, кому повезло больше, получали пару дней на акклиматизацию.
Американские бегуны жили в Пекине почти неделю и жалели, что им так сильно повезло с бюджетом. Восточная еда ослабляла нижний отдел кишечников, пекинский воздух закупоривал легкие. «Если на бегу впаяться в стенку на тутошних дорожках, – заметил Чак Хэттерсли из Юджина, штат Орегон, когда вернулся с легкой разминки, задыхаясь и отплевываясь, – сразу поймешь, из чего стенка сделана!»
Американцев разместили в современной гостинице «Великая стена» с музычкой в лифтах, а также текучим контингентом медленных и быстрых гарсонов, закрепленным за каждым номером. Прибывшие азиаты, японцы и корейцы, жили в «Пекин-Хилтоне». Европейцев разбросали кого в тот отель, кого в этот. Китайцы расположились в комплексе общежитий вместе с большинством гостей из стран Третьего мира. За день до марафона на месте были все, кроме танзанийца Магапиуса Дасонга.
Пережив дневной перелет на древнем русском турбовинтовике, изнуренный и бессонный Ян лежал в крошечной общежитской комнатухе на двоих. Против ожидания, первое заоблачное путешествие ничуть не походило на развлекательную поездку. Старый самолет обрушил на Яна рев и сквозняки, сиденья были тесными, окна – слишком маленькими. Поначалу Яна завораживали огромные горы – такие высоченные, такие грозные на вид, – а потом, изучая массив в полевой бинокль, который передал ему коллега отца, Ян обнаружил, что дикие склоны приручены людьми. Столетия голодного труда высекли на них ступени – тысячи нисходящих сельскохозяйственных террас.
Ворочаясь теперь на узкой койке, Ян корил себя за то, что смотрел вниз. Стоило смежить веки и постараться уснуть, как перед глазами вставали горные склоны, поделенные на террасы: каждая – несколько футов подпорной стенки, несколько дюймов земли, усилия стольких рук и лет – ради еще одной бесценной тонны зерна, еще одного прицепа капусты.
Великое царство стремится
в низину подобно потоку воды.
Оно – средоточие всей Поднебесной,
оно – самка Поднебесной.
Самка постоянно посредством покоя
самца побеждает,
покой ее вниз опускает.
Поэтому великое царство
опускается под малые царства.
Если же малое царство опустится
под великое государство, то оно
возьмет великое государство[178].
Блин всегда знал, что его зовут по-особенному. Папа называл Блина «Лин У»[179] в честь своего отца – каменщика. Мама называла Блина «Билл» в честь своего – миссионера. Так что, если честно, Уильямом Блин никогда не был.
Что не помешало учителю звать Блина Уильямом с того дня, когда он пошел в шестой класс питсбургской школы. Что до одноклассников, они именовали Блина «Вилли У», как если бы это было одно слово, вероятно индейское, и уж точно не полуирландское и полукитайское – индейское имя непонятно какого ветра: Виллэу.
Потом, когда Блину осточертели и звездно-полосатые войнушки с узкоглазыми за границей, и показушно-либеральные покаянные плачи в самой Америке, родители перевели его из Питсбурга на родину, в Пекинский универ, где преподы стали называть Блина «Би». Би Лин У. Потому что в заявлении он написал свое имя с инициалом «Б.». Члены же легкоатлетической команды именовали Блина «Шмелый Лу», за что нужно сказать спасибо упрямой девице из Сиднея, единственной (кроме Блина) из разношерстного отряда говорившей по-английски.
– Шмелый Луи, ты ж такая вся из себя боевая черноглазая пчелка, – объясняла она, играя словами, что типично для австралийцев, – и сдается мне, ты скорее из тех, кто спринтует с цветка на цветок, а вовсе никакой не стайер.
Действительно, в питсбургской команде Блин бегал стометровку и 200 метров по виражу. Да и то средненько. На длинные дистанции Блин перешел, когда его рывок пригасили возраст и нерешительность. В Китае же спортивная карьера Блина пошла в гору. Современные американские представления о витаминах, спортивной обуви и технике тренировок сделали его первым в забеге на полтора километра во всех восточных провинциях. Личные рекорды Блина, очень посредственные для Штатов, вели к финишным лентам и уважению. Блина уважали все, кроме этой засранки австралки.
– Шкандыбай! – орала она, когда он шел на последний круг 1500-метровки, и трясла часиками. – Ты бьешь рекорд Мэри Декер[180], мой маленький Шмельчик, так шкандыбай же!
А теперь американские журналисты – после того, как им представили мистера Б. Лина, – называли его «Блин».
Блин Крючби[181].
