Зоя Воскресенская - ДЕВОЧКА В БУРНОМ МОРЕ
Но как же страшно одной! Мозаика не складывалась. На столе лежали разбросанные карты, улыбались жеманно дамы, сросшиеся по талии одна с другой.
Взрывы, взрывы, взрывы, то совсем близкие, и тогда по кузову парохода словно ударяли стальной кувалдой, то далекие, глухие, но и от них мигало электричество, звенели на столе стаканы.
Сколько же глубинных бомб сбросили? Наверно, все подводные лодки уже потопили. Иллюминатор задраен, а то хорошо бы взглянуть, что творится на море. Но сейчас темно, все равно ничего не увидишь.
Темно! Только сейчас Антошка поняла, что ей придется тонуть в черной ночи, в сплошной темноте. И стало так страшно, что она поспешно сунула ноги в башмаки, накинула на плечи шубу и решила идти разыскивать маму. Пусть ее ругают, она больше не может сидеть одна. Прижав Пикквика, побежала к двери. И как это она могла сидеть столько времени одна? У дверей путь ей преградил матрос в обледеневшем брезентовом плаще. Он держал в руках большой сверток, перевязанный поперек шерстяным шарфом.
— Вот, мисс, капитан приказал. — Матрос протянул девочке свою ношу.
Антошка едва не уронила: сверток был тяжелый и холодный. Ей показалось, что в нем что-то шевелится.
— Что это?
Но матрос уже ушел.
Антошка положила сверток на диван и принялась разматывать шарф, развернула куртку, моряцкую тельняшку, и вдруг перед ней предстало синеватое лицо ребенка, искаженное болезнен-ной судорогой. Ребенок! Живой? Умирает? Синева, судороги — это смерть?
Антошка в отчаянии закричала:
— Мама! Мамочка!
Что делать?
Сорвала с себя свитер, завернула в него малыша, терла его холодные ручки, жарко дышала в лицо, но ребенок не открывал глаз. Лежал скрючившись, вздрагивая всем телом.
— Открой глазки! Открой глазки! — умоляла его Антошка, стоя перед диваном на коленях. — Скажи что-нибудь! Заплачь! Ну, открой глазки!
Антошка, подсунув руки под ребенка, уткнулась в него головой и горько расплакалась. На ее руках умирал малыш. Как отвратить смерть?
Девочка распахнула дверь в коридор, и в глухие звуки моря и далеких взрывов ворвался отчаянный девчоночий крик:
— Мама! Ма-а-ма-а-а!
Кто-то услышал это слово «мама», понятное на всех языках. На корабле была только одна мама. Позвали ее или она сама услышала этот призыв о помощи, но Елизавета Карповна прибежала — в белом халате и шапочке, с марлевой повязкой на рту.
— Мамочка, он умирает, спаси его! — рыдала Антошка. — Спаси его.
Елизавета Карповна развернула ребенка, похлопала его по щечкам, стала сводить и разводить на груди его посиневшие, скрюченные ручки.
— Включи чайник… Достань из буфета салфетки… Сделай сладкий чай! — отдавала она короткие приказания дочери, массируя тем временем ребенка, отогревая его, прислушиваясь к биению его сердца.
Антошка подавала смоченные горячей водой салфетки, переливала ложечкой в стакане чай, чтобы остудить его. Не сводила глаз с матери, веря, что мама сумеет отогнать смерть.
Ребенок словно оттаивал в горячих руках Елизаветы Карловны, его скрюченные руки выпрямлялись. Он вздохнул, всхлипнул и разразился громким плачем, а мама счастливо рассмеялась, прильнув к ребенку губами.
— Плачь, плачь, мой дорогой малыш, — приговаривала она.
Елизавета Карповна словно только сейчас заметила Антошку.
— Теперь, дочка, все зависит от тебя. Не позволяй ему спать. Давай понемножку теплого чая и старайся развеселить его. Он смертельно напуган. Если он улыбнется, считай, что малыш спасен. А я пошла.
Елизавета Карповна сделала несколько неуверенных шагов, потом быстро повернулась, порывисто обняла Антошку, поцеловала ее в щеки, в лоб… Губы у мамы были горячие, нежные. Эти поцелуи разжалобили Антошку, ей хотелось и плакать и крепко прижаться к матери.
— Ты должна развеселить его. Будь умницей. — Елизавета Карповна мягко отстранила дочь и ушла.
ДЖОННИ
Взрыв… Ноги Антошки метнулись было на диван и снова приросли к полу. Перед ней лежал на диване малыш, и его надо было развеселить, а он безудержно кричал и совершенно захлебывался при каждом взрыве глубинной бомбы.
Антошка подносила ему в блюдечке сладкий чай — он мотал головой; она рассказывала ему сказку: «Жили-были дед и баба, и была у них курочка Ряба…» — самую любимую сказку детства, но малыш не желал слушать. Антошка умоляла его улыбнуться, спрашивала, как зовут, — он ни на что не реагировал.
Взяла его на руки и стала тихо покачивать и напевать:
Птички замолкли в лесу.
Рыбки уснули в пруду.
Дверь ни одна не скрипит,
Мышка за печкою спит…
Но ухали бомбы, скрипели переборки, и, конечно, мышка не спала за печкой, и малыш не хотел открывать глаза, а плотно сомкнутые веки выжимали слезы.
Антошка завела патефон. Марлен Дитрих запела: «Джонни… Джонни…» Мальчуган вдруг открыл глаза и стал озираться.
— Тебя зовут Джонни? Да? — просияла Антошка. — Ты английский мальчик? Джонни — маленький бэби?
На минутку мальчуган перестал плакать, а потом, вглядевшись в лицо девочки и не найдя в нем знакомых черт матери, опять закричал, стараясь вырваться из ее рук.
Пикквик давно уже повизгивал, приподнимался на задние лапы, обнюхивал розовую маленькую пятку и пытался ее лизнуть, но малыш несколько раз угодил Пикквику в нос, на что щенок ужасно обиделся и, сев у дивана, сердито заворчал.
Антошка опять поднесла блюдечко, предлагая попробовать чаю. Сладкая капля попала на губы ребенка — он лизнул языком, проглотил каплю, потянулся сам губами к блюдечку и стал жадно пить.
— Ну вот, давно бы так. Видишь, какой вкусный чай, его приготовил Улаф.
Где-то поблизости взорвалась целая серия глубинных бомб. И снова приступ плача.
— Джонни, не пугайся: это ловят рыбку, это не торпеды, поймают много-много золотой рыбки и принесут Джонни, и Джонни будет играть, а рыбка будет плавать, вот так…
Пикквику наскучило, что на него не обращают никакого внимания, а на коленях хозяйки его место заняло какое-то новое существо, и щенок решил напомнить о себе. Положил передние лапы на диван и тявкнул.
Ребенок вздрогнул, открыл глаза.
Щенок залаял. Малыш замолчал и только тихонько всхлипывал.
Антошка поднесла ребенка к щенку.
— Познакомься, Джонни, это мистер Пикквик.
Джонни протянул щенку руку, и тот быстро облизал ему ладошку. Это было щекотно. Бледное подобие улыбки озарило лицо мальчугана; он снова протянул руку, и Пикквик так же старательно облизал ее.
Антошка посадила Пикквика на диван; он обнюхал ребенка и лизнул в лицо. Слезы были соленые, вкусные, и Пикквик в одну минуту осушил их, а Джонни, показав четыре верхних и два нижних жемчужных зуба, вдруг звонко рассмеялся.
Он сел и стал совать кулачок в пасть Пикквику; тот осторожно белыми клыками понарошку сжимал кулачок и, опасаясь, не сделал ли больно, быстро-быстро облизывал маленькую розовую ручку.
Антошка целовала обоих — и малыша и Пикквика.
— Милый Пик, ты самый замечательный доктор! Спасибо тебе. Видишь, Джонни, какой у тебя друг. Погладь его, не бойся, он очень хороший, этот Пикквик, он моложе тебя и не плачет…
Джонни хватал Пикквика за уши, за челку, нависшую над глазами, — щенок не обижался, хоть и было больно. А малыш, словно вспомнив что-то, опять заплакал, теперь уже тихонько, жалобно. Пикквик залаял: не смей, мол, плакать, и Джонни, всхлипывая, снова потянулся к нему.
Пикквик был черный как уголек. Джонни — совсем беленький. Макушка у него была покрыта светлым свалявшимся пушком, а на лоб свисали реденькие прядки. Голубые глаза опушены длинными ресницами, на левой щеке круглая родинка; он смешно морщил нос. Пикквику очень понравился мальчик. Он делал вид, что кидается на него и готов съесть, — малыш отдергивал руку и звонко смеялся. Смеялась и Антошка, и Пикквик смеялся, от уха до уха показывая коллекцию белоснежных зубов и клыков.
Антошка натянула на босые ноги мальчугана свои варежки, надела ему через голову свой свитер, завернула рукава и спустила малыша на пол. И Пикквик спрыгнул на пол и старался стащить с ног варежки, которые он считал своими игрушками, а Антошка водила Джонни за руку. Он смешно переставлял ноги, которые не поспевали за руками и туловищем. Пикквик прыгал вокруг малыша и пытался тоже ходить на задних лапах, но это ему не удавалось. А Джонни легче было передвигаться на четвереньках. Он высвободил руку и бойко пробежался на руках и ногах по полу, что привело Пикквика в дикий восторг.
— Мои милые четвероногие, давайте лучше поиграем в кубики, иначе вы поссоритесь. — Антошка усадила обоих на диван и высыпала из коробки мозаику.
