Дом - Беккер Эмма
Рядом с мужчинами мой критический разум всегда сладко спал. В их компании я чувствовала потупленное послушание верующего. Из моей копилки так и вываливаются пламенные воспоминания, непременно странно связанные с чувством счастья или сожаления. Однажды вечером осознание этого факта осенило меня с жуткой силой. Я слушала песню I`m Sticking with You группы Velvet Underground. Несмотря на то, что я резала овощи на кухне, мысленно меня унесло на пару лет в прошлое, и я мчалась на велосипеде по Штеглиц. Стояло роскошное лето, каштановые деревья цвели и источали дурманящий аромат. Я ехала с невероятной скоростью, слушая музыку в наушниках, и думала об одном мужчине с такой яростью, что меня чудом не раздавили на повороте. В кафе по месту назначения я приехала уставшая, опьяненная Берлином и горящая от страсти. Я тогда была так молода. С тех пор мне привелось любить других мужчин, и они сделали меня счастливее: так почему же эта песня, которую я никогда не переставала слушать, напоминала мне о нем, исключительно о нем? Почему, стоило мне только задуматься о любви, как перед моими глазами появлялся именно он? Это открытие больно кольнуло меня: ведь я была ужасно несчастной и одинокой в этой любви. Однако этот год, мне тогда было двадцать лет, был для меня золотым, и после я без устали гналась за ним, в отчаянии оттого, что продолжала чувствовать себя живой и полной мира. Он никогда не любил меня в ответ на мои чувства, но ко всем мужчинам, что после него утруждали себя в этом, я испытывала менее разрушительную любовь. Потеря себя и страсть пробуждаются во мне, только если на них нет ответа. И, без всяких сомнений, когда я буду испускать последний вздох, именно лицо этого мужчины привидится мне, словно эта история любви была решающей из тех, что вселенная приберегла для меня.
Кто знает, кем бы я стала, если бы не встретила его на своем пути. Дипломатом? Доктором? Психологом? Почетным профессором в каком-нибудь университете? Вместо этого я стала напыщенной меланхоличной писательницей, работающей в борделе и постигающей грани познания, которые были предназначены не для нее. Я столько всего могла бы сделать, но и столько всего не узнала бы! Правда, эти очевидные вещи так и не стали ясны для того мужчины. Думаю, что его существование идет неизменно своим чередом, в то время как моя лишенная всякого порядка жизнь импульсивна. Она похожа на природную катастрофу, от которой не скроешься за плотиной. Когда я думаю о нем, мне на ум приходит река, вышедшая из своего русла и затопляющая, абсолютно не осознавая того, целые участки континента: деревни, дома, другие реки. Не знаю, кто есть кто в этой метафоре. Кто из нас воплощает яростный шквал черной воды: он или я?
Dead Leaves and the Dirty Ground, The White Stripes
Конечно же, легче всего выставить проституток секс-машинами, лишенными малейшей привязанности, а всех их клиентов при этом свалить в одну кучу презрения и ненависти. Проститутки должны как по волшебству влюбляться, не успев выйти за порог борделя, — потому что женщины так устроены, нет? Скажем, что такими женщин хотят видеть. Было бы слишком сложно дать проституткам слово и увидеть их такими, какие они есть на самом деле, мало отличающимися от других женщин. Чтобы начать торговать своим телом, не обязательно быть загнанной в тупик нищеты или совсем съехать с катушек, постоянно пребывать в состоянии сексуальной истерии или быть неспособной на привязанность. Достаточно просто быть сытым по горло тем, что горбатишься, но живешь в строгой экономии. Если кто-то и должен заплатить за живучесть этой профессии, так это, наверное, все общество, потребительское помешательство, а не отдельно взятые мужчины и женщины. Мужчины и женщины вместе страдают под этим игом. Мне даже жаль мужчин, у которых нет ничего стоящего, а значит, и возможности продавать свое тело. Что же нам делать? Ну разумеется, трахаться за деньги менее драматично, чем просить милостыню на улице. Жду не дождусь тупицу, который начнет доказывать обратное. Ну разумеется, работать в Доме не так трагично, как пахать в супермаркете за смешную зарплату. Единственное, в чем кассирше повезло больше, чем проститутке, — это иметь возможность, не краснея, рассказать, чем она занимается с утра до вечера. Хотя так ли уж и не краснея… Может быть, в тот день, когда женщинам предложат прилично оплачиваемые рабочие места, им больше не придет в голову спускать трусы в качестве дополнительного заработка — и тогда мир станет лучше, нет? Или просто восторжествует мораль?
— У каждого свое представление о самом худшем, — говорит Биргит за первой чашкой утреннего кофе.
Так я поняла ее слова. Возможно, оборот речи был слегка другим. А может, слова тут вовсе ни при чем, а то, что нужно понять, существует между строк в любом языке, и именно это я ухватила.
— Для меня самым худшим было не иметь времени на дочь. Я не видела ее. В течение пары лет я работала в двух разных местах: в одном — по утрам, в другом — по вечерам. Шесть дней в неделю. Няня делала с ней домашние задания и укладывала спать. Я возвращалась домой ночью в тихую, как могила, квартиру, обменивалась парой слов с няней, которая сообщала мне, что день прошел хорошо. Потом я оставалась одна в зале с остатками ужина и говорила себе: «Блин, и все старания ради этого?» Ты понимаешь, о чем я? Ты не сможешь понять: у тебя нет детей, ты еще молода, но могу заверить тебя, что мне не единожды случалось реветь. Ох, мне казалось, что это никогда не кончится. Я ловила себе на мысли: и завтра это начнется снова, и послезавтра тоже, и на следующий день, и после, и… Я была в изнеможении.
Биргит долго затягивается своей Vogue. Пола, у которой тоже двое детей, молча соглашается с ней, покачивая подбородком и пудря себе щеки.
— Мы снова стали общаться с ее отцом. Отныне он забирает ее к себе три дня в неделю. Я прихожу сюда по утрам, еще несколько часов работаю в другом месте, я высыпаюсь.
Биргит торжественно ставит на стол свою чашку кофе:
— У каждого свое видение самого худшего. Но мы понятия не имеем о том, что хуже всего, до появления детей. Как только появляются дети, которых нужно кормить, мы находим себе наилучшие оправдания.
Она легонько касается плеча Полы:
— Хочешь эти цветы? Они от Бертольда. Красивые, но совсем не моих оттенков. Я недавно перекрасила комнату.
Love Me or Leave Me, Nina Simone
Лорна. Интересно, выбрала ли она себе это имя после прочтения «Друуны» Серпиери. Маленькая девочка лет восьми, пожиравшая порнокомиксы своего дяди, пока остальные члены семьи были в саду, всегда смущается, краснея, от перспективы признаться в том, что знакома с этой книгой и именами каждого из протагонистов. Лорна. Эти два слога выгравированы в моей памяти: они всегда будут напоминать мне сцену, в которой толстую и неповоротливую Друуну грубо насилует семья сумасшедших гуманоидов, и мать, командующая операцией, носит имя Лорна. Оно всегда ассоциируется у меня с отвратительными сексуальными практиками. Сколько плохого вкуса на этих трех страницах! Стоит мне только закрыть глаза, как в сознание с живостью детских воспоминаний возвращаются старательно выведенные линии и блеклые цвета. Теперь я понимаю, какой след оставили во мне огромные груди Лорны и то, как она хватала руку Друуны, чтобы шприцем ввести ей раствор, после превративший ее в собаку.
Лорна, моя Лорна, — полная противоположность тезки. Элегантная блондинка с тонкой костью, ее шиньон всегда идеален (едва ли чуть растрепанный после часа работы). В конце смены она превращает его в конский хвост. У нее великолепная грива, но она стала собирать ее, лишая волосы свободы, заметив, что мужчины не могли не хватать Лорну за них. Каким же гнездом для бактерий становится это огромное количество волос, когда целыми днями наклоняешься над пахами десятка мужчин!
Сегодня Лорна хмурая, как туча. Я прилегла на матрас, постеленный прямо на земле, и загораю, слушая ее жалобы. Мои глаза широко раскрыты под черными очками.
