Андрей Рубанов - Жизнь удалась
Марина почувствовала, что силы оставляют ее, левое колено подломилось, она бы с удовольствием упала в обморок, но только не здесь, в грязном холодильнике для мертвецов. Только не на этот коричневый кафель. Только не на руки к этим ментам, к прозекторам в розовых перчатках.
Капитан откинул серую простыню.
Марина пошатнулась, и блондин опять придержал ее.
– Бумаги, – тихо сказал он.
Местный в штатском торопливо дернул простейший замок на своем планшете, извлек документ.
– Ручку давай.
Марина схватила ртом воздух.
– Пустите. Мне нужно выйти.
Менты немедленно понимающе засопели, и снова она очутилась под спасительным небом, высоким и холодным, но все же не таким холодным, как ледяной склад для трупов, где только что ей показали уродливую, фиолетовую, с вытекшими глазами и отпавшей перекошенной челюстью голову человека.
– Он? – спросил капитан.
– Я не знаю, – ответила Марина и не сдержалась, зарыдала беззвучно. – Я не знаю.
– Значит, пойдем смотреть еще раз, – вздохнул блондин.
– Нет! – завыла она. – Нет! Пожалуйста…
– Вот это нашли при нем, – сказал блондин и протянул ей прозрачный пакет, внутри лежала записная книжка Матвея – толстая, с черной кожаной обложкой, его любимая, десять лет используемая, битком набитая телефонами, адресами и фамилиями – теперь разбухшая и грязная.
Марина разрыдалась в голос, но быстро пришла в себя, вытерла сырым платком щеки, дошла до машины, открыла, села. Нашла бумажные салфетки. Глядя в зеркало, привела себя в порядок. Блондин уже стоял прямо у дверцы. Протягивал авторучку.
– Минуту, – сказал Свинец из-за его спины. – Ты уверена?
Она затрясла головой, замахала руками – отстаньте, отстаньте все от меня, – поставила подпись, сунула, почти комкая, обратно в веснушчатые ладони блондина, захлопнула дверь и заплакала опять.
– Кстати, капитан, – тихо произнес блондин. – Вас тут спрашивают…
Свинец обернулся и мысленно отругал себя за ненаблюдательность. На площадке перед моргом стало одним автомобилем больше.
Облик машины – антрацитового цвета корпус, огромные колеса, мощные фары, под лобовым стеклом пропуск-триколор типа «проезд всюду» – посылал в сознание каждого обывателя базовую команду «БОЙСЯ!».
Капитан приблизился. Навстречу ему из-за открывшейся широкой двери неторопливо распрямился человек, состоящий из прямых углов, включая челюсть, плечи, лоб и мысы ботинок.
– В чем дело? – враждебно спросил Свинец.
Квадратный дядя показал документ. Капитан загрустил.
– Присядь. На переднее сиденье…
– Бить будете? – пошутил сыщик.
– Пока нет.
За рулем черного экипажа сидел второй дядя – практически неотличимый от первого.
– Есть проблемы? – вежливо спросил первый, едва капитан оказался в кресле.
– Есть, – сразу ответил Свинец. – Процедура опознания фактически не проведена. Налицо грубые процессуальные нарушения. Я доложу начальству.
– Начальству? – глумливо удивился второй. – А это твое начальство – ты уверен, что оно все про тебя знает? Ты вообще, капитан, зачем так впрягся в поиски пропавшего коммерсанта, а? За красивые глаза его подружки?
– Она ему жена.
– А может, за ее деньги?
Капитан рванул кобуру, ухватил прохладную рукоять, но первый квадратный уже зажал железными пальцами его запястье, а второй тянул из-под пиджака свою рукоять, такую же; вдруг напряжение сошло на нет, все трое опомнились, шумно выдохнули, ослабили хватку; первый квадратный – теперь он был красным от волнения – отрывисто прохрипел:
– Начальству своему докладывай что хочешь. Но к этому трупу, и к этой девке, и к этой истории ты с сегодняшнего дня потеряешь всякий интерес. И будешь заниматься исключительно своими прямыми обязанностями. А мы проследим. Иначе голова слетит с плеч и у тебя, и у твоего начальства. Понял?
– Понял.
– Не «понял», а «так точно, товарищ майор».
– Так точно, – тихо ответил Свинец. – Только ты, майор, мне не товарищ.
Квадратный сузил злые глаза, потом расслабился и даже ухмыльнулся.
– А ты чего, капитан, такой злой?
– Мне так жить проще.
– Как тебе новая вдова?
– Я не люблю смотреть на вдов.
– Да? – удивился квадратный. – Воевал, что ли? Чечня?
– Это тебя не касается.
– Воевал, воевал, – утвердительно произнес второй. – Видишь, какой борзый. Что ж ты, капитан, творишь? Боевой офицер, а устроился на побегушках у буржуев? Ты знаешь, что этот Матвеев был в разработке? С налогами мухлевал, крышу бандитскую содержал, контрабандой не брезговал…
– Мне без разницы, – спокойно сказал сыщик. – Моя работа – убийства раскрывать.
– Вот и раскрывай, – скрипучим голосом перебил второй. – А не лезь к богатым вдовам в кошельки. Или еще куда…
Оба мордоворота заулыбались, перемигнулись, и сидящий за рулем повернул ключ, запустил мотор; замерцали огоньки, ожили многочисленные циферблаты, все забормотало, уютно подсветилось, задышало надежной железно-электрической жизнью.
– Свободен, – грубо сказал тот, что сидел за рулем. – Если что – звони.
Капитан дернул дверь, выпрыгнул из уютного кожаного полумрака на ледяной асфальт.
– Не дождешься, – пробормотал он и сунул руки в карманы.
Машину свою он оставил поодаль, во дворе – чтоб не возбуждать в местных коллегах зависть. Перед тем как двинуться прочь, обернулся. Некоторые люди всегда оборачиваются напоследок.
Из полуоткрытой двери морга на капитана внимательно смотрел незнакомый ему коротко стриженный круглоголовый человек с упрямо сжатым безгубым ртом.
Их взгляды встретились.
15. Оранжевое небо
Когда понимаешь, что ты умер, что для тебя в мире больше нет места, – все сразу становится на свои места.
Когда понимаешь, что ты умер, вся твоя жизнь видится условным, сомнительным рейсом из точки А в точку Б. Пребывая вне этих точек, и вне всяких систем координат, и вне всего, что тебе понятно, ты смеешься над собой и координатами – а что еще делать, если нет ни тебя, ни координат.
Тебя нет, но там, где тебя нет, есть то, что от тебя осталось.
– Сейчас будет всем известный фокус, – сказали Матвею. – Тебе предъявят картинки всей твоей жизни. Они пойдут одна за другой. Не нервничай. Можешь смотреть, как кино. Как фильм, сделанный скромным, но добросовестным оператором под руководством скромного, но добросовестного режиссера. Гляди, переживай, анализируй, страдай и вникай…
– Я понял, – сказал Матвей. – Перед глазами умирающего проходит вся его жизнь.
