Альберт Лиханов - Невинные тайны
Что-то щелкнуло, соединилось, замкнулось в нем. Не смог бы он бить сапогами пусть виноватого, а мальчишку. Как не смог — тогда! — убить.
Сколько, сколько, сколько раз возвращал он свою память к тому мгновению, и никогда никому не смог рассказать о том, что было с ним. Друзей его убили в том бою, и убитые бы не поняли, сочли такое поведение трусостью, если не предательством, он трепетал, представляя, какие они могли бы выбрать для него слова, но стыдясь, сгорая от этих несказанных слов, он не раз и не два, мысленно прокручивая происшедшее, твердо признавался себе, а значит, и всем прочим, что, повторись все снова, он опять не стал бы стрелять в ребенка. Даже ценой собственной жизни.
Даже такой ценой.
— Командир, — сказал он резко, забывшись, и тут же поправился, назвав начлагеря по имени-отчеству. Давайте отпустим Гену.
— Нет! — воскликнул Генка умоляюще. — Я хочу посидеть с вами! Узнать про Женьку!
— Мы еще не скоро узнаем, — начал было Павел, но начлагеря кивнул большой головой:
— Посиди.
Он подошел к телефону, позвонил в милицию. Новости отсутствовали.
— Откуда же были эти бандиты? — спросил он Генку, опустив трубку.
— Женькины?
— Нет, твои.
— Из нашего детдома. Его потом рас… расформировали. Как мне почку отрезали, так сразу банду — в колонию, а взрослых — кого куда. Ну и нас.
— И ты решил, — негромко сказал Павел, — что Женю тоже разыскивает банда?
— Откуда же у него такие деньги? Генка снова задал вопрос, на который не было ответа.
— А я припоминаю, — сказал вдруг один из замов, — мне наша кастелянша, тетя Варя, говорила ведь, что видала у мальчонки большие деньги, когда они мойку проходили. Ну, подумал, какие большие? Четвертной, от силы — полусотенная. Да и забыл.
Все вздохнули. Что корить сейчас себя?
Каждый, кто сидел в этой комнате, мог твердо признаться в том, что забыл, когда нельзя было забывать, не сказал, когда требовалось сказать, не подумал, хотя не мог, не имел права не подумать, ежели имеешь дело с такими детьми.
* * *Женя сел в поезд без особых осложнений.
Проводница посмотрела билет на солнце, разглядела цифры, пробитые дырочками, поезд тут же тронулся, и тётка провела Женю на свободное место. Была она толстой, рыхлой, едва не задевала рукавами за стенки вагонного коридора, и Женя подумал про себя: сколько же толстых людей развелось! Отчего это?
В купе уже было трое пассажиров и двое из них опять толстухи! Жене они казались старухами, но те протянули, знакомясь, одинаково вялые ладони и назвались так, точно они молоденькие девушки:
— Зоя.
— Фая.
Он смутился, ему стало неловко за тёток, которые даже с ним, мальчишкой, хотят быть вроде как ровней, и его будто услышал третий пассажир, сухонький белоснежный старичок, словно гном из сказки, Степан Ильич.
Едва толстухи представились Жене, а он назвал свое имя, одуванчик сказал:
— Я, извиняюсь, по профессии ветеринар, а потому привык изъясняться просто.
Толстухи захихикали.
— Вот я и спрашиваю вас, Зоя и Фая, хотя дам об этом не спрашивают вроде. Но я же врач!
Они опять дружно и одинаково захихикали.
— Поскольку же нам годков-то будет?
— Вы, дедушка, старенькие, а хитренькие, — ответила одна из них, кажется, Фая. — Вон как умело подъезжаете!
— Хе! — засмеялся старик. — Да я своё отъездил!
— А возраст наш, — сказала Зоя, — очень даже секретный. Где-то между тридцатью и тридцатью одним.
Они опять захихикали. Были они одеты во все фирмовое, лёгкие курточки свободного кроя, которые, впрочем, на них сидели внатяжку, джинсы, подчеркивающие необъятные размеры окорочных частей, но что-то все же их выдавало. Может, вульгарно яркая помада, которой они красили губы? Или слишком уж эффектный цвет волос? Фая была вопиюще рыжей — хна, а Зоя — пушистой, до ледяных цветов, блондинкой — перекись водорода.
— Отчего же тогда, — спросил их въедливый ветеринар, — не Зоя Петровна, не Фаина Ивановна?
— Ой, и не говорите, — сказала рыжая, — работа у нас такая, привыкли, самим противно.
— Кто же вы такие?
— Да мы, это, — сказала прозрачная блондинка, — инженеры по технике безопасности. На почтовом ящике.
— Ну ладно уж, Зой! — махнула рукой Фая. — Домой едем, чо там! Поварихи мы! В детском комбинате! Взрослые все Фаей да Зоей кличут, а малым ребятишкам отчество не надо: все тётенька да тётенька!
— Ясно, — крякнул старик.
Теперь дошла очередь до Жени.
Он поставил свой пакет на вторую полку, сам же угнездился в углу и притих, думая о том, что самым трудным в этой поездке будут разговоры с попутчиками. Народ все, похоже, общительный, болтливый, придется отвечать, как бы не брякнуть лишнего.
— Ну, а ты, мальчик, куда едешь? — принялся за него старик.
— В Москву, — ответил Женя.
— Случилось чего? — не отставал дотошливый одуванчик. — Один почему-то? Никто не провожает?
— Мать в больнице лежит, — брякнул неожиданно для себя Женя. — Ну и отец там. Вызвали.
Крашеные фёклы дружно вздохнули.
— Видать, всерьёз! — постановил ветеринар.
Жене стало не по себе, непривычно сжалось сердце, он кивнул, коря себя за всю эту глупую болтовню, за это бесконечное вранье, которое, оказывается, совсем не безобидно, враз ему стало неловко.
Но что может случиться с ма — лучезарной, неунывающей, вечной победительницей жизни? Весь мир лежит у её ног, она всё может, даже то, чего не в состоянии очень большой человек! Всеобщая любимица, популярная в городе личность, жена всемогущего директора главного комбината?
Да и вообще! Женя встряхнулся, попробовал улыбнуться, но, похоже, у него это не очень-то вышло, потому что старик сказал:
— Полезай-ка на второй этаж, да вздремни, паренёк! В Москве-то еще намаешься!
Это оказался недурной выход. Женя лежал наверху, подложив под голову руки, прислушивался к разговору внизу: неплохо послушать, что говорят другие, как они думают — порой забавно, иногда чудно, во всяком случае, совсем непохоже на тебя, — а самому при этом молчать, оставляя за собой лишь право соглашаться или не соглашаться с говорящими.
Разговор внизу тёк шутливо, с усмешками, похихикивали по очереди и старик, и тётки, а Жене казалось, что его разыгрывают, что всё, о чем они говорят, вовсе не смешно и давно бы, кажется, надо перестать похихикивать, но у людей откуда-то неистощимые запасы юмора, и они уже не могут не смеяться, их заклинило. Однажды в книжных шкафах отца, еще маленьким, он разыскал альбом какого-то странного художника и с тех пор разглядывал его чуть не каждый день класса так до второго примерно. На картинах было много всякого нарисовано, не то, что у других художников — море и все, лицо человека — и только, фрукты лежат на блюде — вот и любуйся. А у этого всякие чудовища вылупляются из огромных яиц, летают драконы с человечьими головами, ходят по земле птицы с перепончатыми лапами и пожирают людей, а эти люди вместо того, чтобы плакать, — смеются. Таких чудовищ, объясняла ему Пат, нет на земле, их придумал художник для того, чтобы посмеяться над человеческими безобразиями и даже над некоторыми чувствами, например, страхом перед муками ада. Про ад и рай он уже знал, Пат всегда смеялась над этими выдумками и всегда поощряла интерес Жени к альбому художника, сложное имя которого он знал, еще не выучившись азбуке: Иероним Босх.
