Умберто Эко - Таинственное пламя царицы Лоаны
Кстати о красотках. Не забудем колониальных прелестниц. Негроидные типы провозглашались обезьяноподобными, и вообще абиссинцы объявлялись носителями множества болезней, но для абиссиночек делалось исключение. По радио пели: Ах, негритяночка, моя смугляночка, Ты жди надейся, скоро мы придем, опля! Дадим тебе и новый строй, и короля!
Что еще полагалось давать смугляночке, выяснялось из цветных картинок все того же рисовальщика Де Сета. Того, который изгалялся над Сталино-кобелино. На картинках Де Сета итальянские легионеры покупали полуголых абиссинок на рынке рабов и, обмотав бечевками, как бандероли, сдавали на почту в качестве посылок — сувениров, предназначенных остающимся на родине друзьям.
Примечание к рисунку[247]
Песни о прекрасных эфиопках бывали и лирическими до грустноты: Среди пустыни караван идет в Тиграи Над ним в ночи звезда далекая блистает, Блистает так же и моя к тебе любовь…
Каковы были мои личные мысли в мире, развернутом к оптимизму? Мои личные мысли запечатлены в сохранившихся тетрадях с первого по пятый класс. С фаса до оборота обложек эти тетради излучают удаль и победный настрой. За вычетом двух-трех тетрадок из белого плотного полукартона, стоивших, полагаю, дороже прочих и имевших на самом видном месте изображение кого-либо из знаменитых деятелей. Представляю, как я вперивался в загадочное улыбающееся лицо господина по имени Схакеспеаре и сколько ломал голову над его фамилией. Обводил перьевой ручкой букву за буквой в странном иностранном слове. На остальных тетрадях были героические личности в черных рубашках, кидающие бомбы в неприятеля, и торпедные катера, пускающие ко дну огромные вражеские броненосцы, и самоотверженные связные, которые, после того как им оторвет руки гранатой, все бегут к заветной цели через град трассирующих пуль, зажимая секретный пакет в зубах.
Учитель (почему не учительница? Бог весть. У меня был, вне всякого сомнения, «учитель») продиктовал нам главные пассажи исторического выступления дуче в день объявления войны 10 июня 1940 года, с добавлением, по газетным и журнальным отчетам, самопроизвольных реакций того людского моря, что колыхалось под балконом дворца на площади Венеции:
Сражающиеся на земле, на воде и в воздухе! Чернорубашечники Революции и легионов! Граждане и гражданки Италии, Империи и Королевства Албания! Слушайте! Заветный час пробил на наших отечественных часах. Это час бесповоротных решений. Объявление войны уже предъявлено (возгласы, громкие крики: «Война! Война!») посольствам Великобритании и Франции. Мы пойдем походом на плутократические и реакционные демократии Запада, которые постоянно перекрывают нам путь и покушаются на само существование итальянского народа…
По закону фашистской морали с друзьями следует стоять до конца (крики: «Дуче! Дуче!»). Мы стояли до конца, мы будем сражаться до конца бок о бок с Германией, с ее народом, с ее замечательными вооруженными силами. Ныне, накануне эпохального события, обратимся мыслями к его императорскому величеству (большинство слушателей разражается приветственными кликами во славу династии Савойя). Наш король, как и в исторические времена, является выразителем души народной. Восславим и Фюрера, главу союзной нам Германии (упоминание имени Гитлера сопровождается продолжительными аплодисментами). Италия пролетарская, Италия фашистская встает в третий раз, как никогда сильная, как никогда гордая, как никогда единая (единодушное одобрение, крики: «Так!»). У нас один девиз, один на всех. Этот девиз горит в сердцах наших людей от Альп до Индийского океана: Победить! И мы победим! (шквал аплодисментов).
Примечание к рисунку[248]
Temprata da mille passioni
la voce d'Italia squillò!
«Centurie, coorti, legíoní,
in piedi che l'ora suono!»
Avanti gioventù!
Ogni vincolo, ogni ostacolo
superiamo!
Spezziam la schiavitù
che ci soffoca
prigionieri
nel nostro mar!
Vincerel Vincere! Vincere!
…
I nostri cuori esultano
nell'ansia di obbedir!
Le nostre labbra giurano:
о vincere о morir!
Услышьте меня, батальоны!
Раздался Италии клич!
Центурии, когорты, легионы,
вздымайте ваш яростный бич!
Вперед, молодые!
Все преграды и все препятствия
одолеем!
Цепи рабства
порвем,
за пределы Средиземного моря
прорвемся!
Победить! Победить! Победить!
…
Наши души хотят
героизмом гореть!
Наши губы твердят:
победить иль умереть!
В те-то месяцы, думаю, после речи Муссолини, по радио начали постоянно крутить песню «Победить!».
Как я воспринял начало войны? Как интересное приключение. Выступим же плечо к плечу с германскими товарищами. Германского товарища звали Рихард, это сообщалось и радиопередаче 1941 года: «Ты, друг Рихард, стань с нами вместе!»
Пopтрет этого друга Рихарда (который, кстати, по стихотворному ритму явно получался чем-то вроде французского Ришара, а вовсе не немецким Рихардом) был на обложке одной из тетрадей, где Рихард выступал плечо к плечу с итальянским соратником, в медальном виде, профильном, мужественном, чеканном, со взором, устремленным перед собой — к победе.
И тут моя личная радиоточка после «Друга Рихарда» (я уже свыкся с мыслью, что это именно радиоточка и что это именно прямой эфир) перешла к другой песне, на этот раз к очень нежной, к невыразимо грустной, похожей даже на похоронный марш, в такт тоненькому дрожанию у меня в середине, когда глубокий хриповатый женский голос отчаянно-грешно вывел начало: Tutte le sere, sotto quel fanal, Presso la caserma ti stavo ad aspettar…
У дедушки была и оригинальная пластинка, однако в детстве я, конечно, не мог разбирать подлинные слова. Я ведь не понимал по-немецки. Значит, я слушал вот этот переведенный текст.
Возле казармы, где большой забор,
Столб есть фонарный, стоит он до сих пор,
А возле этого столба
Встречались мы, я ждал тебя,
Тебя, Лили Марлен,
Тебя, Лили Марлен.
Две наши тени слиты как одна,
Нашей любовью ведает луна.
Давай, покуда не умрем,
Стоять под этим фонарем
С тобой, Лили Марлен,
С тобой, Лили Марлен.
Дежурный, ахтунг, что за беготня?
«На гауптвахту упрячут на три дня».
За то, что я забыл отбой,
За то, что я провел с тобой
Всю ночь, Лили Марлен,
Всю ночь, Лили Марлен.
Фонарь запомнил все твои шаги,
Ты эту память в сердце береги…
А если вдруг меня убьют,
Забудешь ты за пять минут
Меня, Лили Марлен?
Моя Лили Марлен?
В дожде и снеге, средь иных широт,
Помню, как во сне, я твой любимый рот.
Когда рассеется туман,
Вернусь я из далеких стран
К тебе, Лили Марлен,
К тебе, Лили Марлен.
Когда рассеется поздний туман, Wenn sich die späten Nebel drehn. Нет, не мог я тогда понимать, кто же выстаивает ночи под фонарем (думаю, что недоумевал по другому поводу: как это горели фонари по ночам в Германии, разве у них не было обязательного затемнения?). Я не понимал, что печальный голос течет из уст таинственной «питаны», именно такой женщины, которая «торгует сама по себе». Прошло много лет, я выписал из Кораццини четверостишие, где это наконец разъяснилось:
