Олег Рой - Сценарий собственных ошибок
Вернувшись домой, Саша пишет новое письмо, которое отошлет в Москву на Главпочтамт, до востребования.
– Мам, отнесешь на почту?
– Отнесу, отнесу, – недовольно бурчит мать. – Какой только смысл? Сколько ты им писем послал, ни на одно не ответили. Игорь, уж на что твоим другом до гроба считался, и тот…
Заглянув в лицо сына, поспешно добавляет:
– Не волнуйся ты так, Сашок! Мало ли что я в сердцах сболтну? Не ответили, потому что очень заняты. В институтах самое трудное – первая сессия: надо заниматься изо всех сил, так, что больше ни на что времени не остается. А может, не все у них благополучно сложилось в этой хваленой Москве, вот и не хотят рассказывать о своих неудачах… Вот увидишь: как получше устроятся, вспомнят о тебе! Непременно вспомнят!
Игорь смотрел. Заключалось ли в этом его спасение или его испытание, он не мог сказать: просто смотрел и смотрел на экран.
Часть IV
За все надо платить
Территория старинной, в восемнадцатом веке построенной больницы выглядела мирно и утешительно. Старые корпуса имели скорее музейный, чем больничный вид. Деревья, покрытые инеем, были красивы, как елочные игрушки. Редко появляющееся и тем более ценимое москвичами зимнее солнце играло красноватыми отсветами в окнах и в сверкающей оболочке ветвей.
Но для журналиста Михаила Викторовича Парамонова, который, сгорбясь, словно стремясь спрятаться в пальто, как моллюск в ракушке, двигался по дорожке между корпусами, вся эта красота не имела ни малейшего значения. Для него существовали только результаты исследования чувствительности, проведенные невропатологом. Элеонора Марковна сказала, что… как это… выпадения чувствительности уже проявились… Правда, она попыталась уверить его, что непосредственной опасности параличей она пока не видит. Но если не видит она, это не значит, что опасности нет… Стоит надеяться только на то, что профессор Зеленин скажет ему все, как есть. Не преувеличивая, но и не преуменьшая размеров беды. И назначит адекватное лечение…
На самом сокровенном дне души Миша совсем не жаждал откровенности, как и адекватности. Больше всего ему хотелось, чтобы профессор, просмотрев своим опытным глазом результаты анализов и заново учинив ему полный неврологический осмотр, бросил бы: «Зря беспокоились, батенька. Моя коллега все перепутала, вы здоровы как бык…» Нет, вряд ли, ведь есть выпадения чувствительности… Ну ладно, допустим, так: «Того диагноза, который вам поставили, у вас стопроцентно нет. Но есть другое заболевание, значительно менее серьезное, которое мы сейчас успешно лечим…» Пусть потребуются самые дорогие лекарства! Пусть придется надолго лечь в больницу! Миша на все согласен, лишь бы избавиться от этой черной тени, которая легла на его столь благополучную до того жизнь.
Миша остановился. Увидел табличку: «Отделение неврологии». У входа нес вахту охранник в камуфляже.
– Я на консультацию к профессору Зеленину… – почти прошептал Миша. Ему померещилось, что, признавшись в том, что нуждается в консультации, он окончательно вписался в ряды неврологических больных. Хромых, кривых и расслабленных. Объектов заботы. Отбросов жизни.
– На втором этаже, – величественно, точно римский легионер, бросил охранник, давно привыкший и к этой ситуации, и к этой специфической пациентской робости, которая проявлялась тем сильнее, чем ближе подвигался пациент к профессору.
Миша оставил пальто в гардеробе. По широкой, старинной, в два витка, лестнице поднялся на второй этаж. Мрачные высокие потолки; кафельные, в желтую и красную клетку, полы. По одну сторону коридора – полукруглые окна, по другую – двери палат, некоторые из них открыты. И тут Миша вздрогнул. Прямо навстречу ему везли в инвалидном кресле женщину, конечности которой были скрючены и вывернуты, лицо, затененное отросшей до середины носа черной челкой, искажено в подобии саркастической усмешки. Он шарахнулся от кресла-коляски, точно от колесницы смерти – и нечаянно ввалился в палату. Дверь от сотрясения воздуха закрылась за ним сама по себе. Миша нажал на ручку, собираясь выйти, но позади раздался шорох, который заставил его непроизвольно обернуться.
Все увиденное каленым железом впилось ему в глаза и ударило в мозг. Палата узкая и высокая, точно монастырская келья, со стрельчатым окном. Две койки: одна пуста, на другой лежит нечто, покрытое простыней, по которой расплываются бурые пятна. Очертания этой фигуры настолько причудливы, что трудно поверить, чтобы на койке находилось человеческое тело.
– А Сашка ушел… – отчетливо прозвучало в тишине.
Миша, услышав знакомое имя, повернулся к койке. Простыня зашевелилась. Из-под ее края показалась рука – необыкновенно тонкая и гладкая, прямо-таки детская или ангельская. И только ногти на этой руке – корявые, синеватые, крошащиеся. Из-под них сочится кровь.
Надо было бежать отсюда – поскорее бежать! Посторонним наверняка нельзя находиться в палатах. Ну, мало ли на свете Сашек – и уж, конечно, не о его давно забытом и лишь недавно всплывшем из небытия друге говорил этот тяжелобольной, случайно встреченный человек… Но Миша замер, точно его приковала к месту чрезвычайность, почти нереальность телесного страдания, которое проступало из-под простыни. В великом уродстве, как и в великой красоте, есть что-то завораживающее. Миша стоял перед койкой, как десять лет назад в Италии перед классическим полотном, изображающим голову Медузы Горгоны – с гневным выражением, с пристальными глазами, с волосами-змеями, которые, казалось, извивались и шипели…
Но нет, от картины он отошел через пять минут. А здесь – здесь кожу леденило такое чувство, будто Медуза Горгона въяве кинула на него свой колдовской взор, от которого каменело все живое.
Не тронуться с места. Не уйти от своей участи.
– У Сашки всего-то и было, что перелом позвоночника, – донесся из-под простыни голос – высокий, почти женский, с какими-то неестественными свистящими обертонами. – Легкотня! Выписался вчера. Теперь мы здесь на пару с тобой лежать будем. Так всегда врачи и кладут: в одну палату – с одним диагнозом. А у нас диагноз редкий… Не боись, мы с тобой весело заживем!
Рука начала с усилием отодвигать простыню. Показалась макушка, где островки волос перемежались кровавыми проплешинами. Вот сейчас, сейчас покажется лицо – лицо настоящей, живой Медузы Горгоны, после столкновения с которой невозможно выжить… Этот ужас будто излечил его от действия ужаса предыдущего. Рывком, словно спринтер, берущий старт, Миша наконец распахнул дверь и вылетел из палаты. Позабыв о консультации, позабыв о том, что он без пальто, а на улице зима, прыгая, он пролетел по лестнице к тяжелой дубовой двери отделения…
![Ульяна Соболева - Пусть меня осудят...[СИ]](/uploads/posts/books/124/124.jpg)
