Кетиль Бьёрнстад - Дама из долины
— В такую пору случается много инфарктов, — говорит она.
Люди больше болеют. И у районного врача бывает больше работы.
Я встречаю Эйрика во дворе перед зданием интерната, где я стою, щурясь на неожиданный свет, который предупреждает, что весна уже не за горами. На Эйрике красно-сине-белый лыжный костюм, под мышкой лыжи и палки.
— Ты бледный и какой-то измученный, — говорит он мне. — Что-нибудь случилось?
— Моя болезнь называется «Рахманинов». Наверное, я в последнее время переусердствовал с занятиями. И дело не только в предстоящем концерте. Я репетирую одновременно еще один репертуар.
— Словом, тебе необходима прогулка на лыжах. Пойдешь со мной?
— С удовольствием, — отвечаю я.
— Чудесно! Я очень рад!
Он уже давно перестал брать меня в расчет. Наши планы, которые мы с ним строили осенью: долгие походы по долине, ночевки в чумах — так и остались планами. Я оправдывался Рахманиновым. Занятиями. Возможностью лишний раз сыграть дуэтом с Сигрюн. Последнее Эйрик одобрял, он видел, как благотворно на нее действует музицирование со мной. Я всячески избегал его, мне было тяжело думать о нашем с Сигрюн предательстве, и в конце концов он счел меня талантливым малокровным доходягой из большого города. Единственное, на что я годился, — это каждую неделю исполнять перед учащимися прекрасные произведения, знакомить их с классической музыкой, с чем сам Эйрик, по его признанию, справиться не мог, ну и помочь появиться на свет несомненному таланту Тани Иверсен.
Эйрик приносит мне из кладовой лыжи и ботинки. Находит вполне сносный старый анорак и шерстяной джемпер. Время — одиннадцать утра. Солнце в этих широтах стоит еще низко, свет обманчив. Мне кажется, что мороз не меньше двадцати градусов.
— Пойдем искать медвежью берлогу, — с воодушевлением говорит Эйрик, смазывая мои лыжи. — Это неблизко, но ты молод и легко с этим справишься.
Во мне вдруг просыпается естественное для мужчины желание победить в состязании.
— Все будет отлично, — уверяю я его.
— Я выбрал для тебя самую подходящую мазь. Мне бы следовало быть смазчиком лыж в сборной страны.
Он вешает на плечо ружье. И мы пускаемся в путь. Эйрик идет впереди. Я — сразу за ним. Вид ружья на плече Эйрика будит во мне какое-то зловещее предчувствие. Я еще не забыл выстрелов у реки. Дергающегося на льду человека.
Вскоре начинается березовый лес. Мороз чувствуется, несмотря на шерстяной джемпер и анорак. Северо-восточный ветер дует нам в спину. Эйрик сошел с главной лыжни и прокладывает новую, немного южнее, место совсем глухое. Уже через час заметно темнеет, непривычный для нас синий свет, льющийся откуда-то с юга, не внушает доверия. Но я знаю, что у Эйрика есть фонарик, который надевают на голову.
Он идет ровным быстрым шагом. До сих пор мне было легко поспевать за ним. Свежий воздух бодрит, как первые два-три глотка ледяной водки. Я вспоминаю слова Сигрюн о том, что русские считают березу почти святым деревом. Среди этих стволов и реальные, и вымышленные персонажи нашли свою судьбу, как в пьесах Чехова. Я думаю о Пушкине, о ревности и подозрениях, о дуэли и неожиданной смерти. В целеустремленном энергичном шаге Эйрика мне начинает чудиться что-то враждебное. Он идет слишком быстро, чтобы мы могли разговаривать. Может, это и к лучшему. Я смотрю на его невысокую крепкую фигуру. Пытаюсь представить его себе обнаженным, их с Сигрюн любовные игры. И не могу. Значит, я оказался прав с самого начала. Эйрик Кьёсен не главный мужчина в ее жизни. Просто он повторял ей это столько раз, что она в конце концов ему поверила.
А ведь Эйрику что-то от меня нужно, думаю я и замечаю, что начал уставать, что мы идем слишком быстро, что это уже не дружеская прогулка на лыжах, что таким образом Эйрик говорит со мной, рассказывает о своих чувствах, что я, независимо ни от чего, восхищаюсь его краем, что он главный, пока идет по лыжне впереди меня, что мы будем идти так, пока не стемнеет, и возвращаться будем в полной темноте. И главное: мы не захватили с собой еды.
Все время дорогу нам пересекают звериные следы.
Эйрик Кьёсен иногда останавливается, пытается показать дружелюбие, но в его голосе слышится напряжение. Иногда он говорит: «Это след рыси. А это — лося». Но не больше.
Как будто он вообще не хочет говорить со мной и произносит эти слова только из вежливости. Я снова думаю о том, что у него есть основания разочароваться во мне. Он из тех, кто многого ждет от людей. Если верить тому, что Сигрюн рассказала мне о первых годах их с Эйриком жизни, то именно его надежды на Сигрюн, на их совместную жизнь связали их друг с другом. Его безграничные надежды оказались теми тисками, которыми он держал ее. Надежды, возлагаемые им вначале на меня, были, разумеется, гораздо скромнее, однако достаточно велики, чтобы я их почувствовал. Последней с его лица исчезла широкая открытая улыбка. Его молчание пугает меня. Упрямство. Он много лет учился скрывать свои темные стороны.
Это его местность, думаю я. Он здесь родился. С самого детства он знал, что здесь много хищников, что лес может таить опасность. Он видел и красоту этого ландшафта. Красивого и летом, и зимой. Но зима здесь слишком холодна, а летом много комаров. Нет, не свою местность Эйрик хотел мне показать, думаю я. Он хотел показать мне, что он что-то знает. Эта прогулка — его способ сообщить мне об этом. Неужели он знает, что мы делаем с Сигрюн, когда играем сонату Брамса? Знает, что доверие между нами больше, чем то, которое когда-либо существовало между Сигрюн и ним? Как бы там ни было, он знает, что мне доверять нельзя. Кто может доверять пианисту, который когда-то бросил школу, который, получив редкий шанс играть концерт Рахманинова с Филармоническим оркестром Осло, отказался от педагога и считает, что может разучить этот концерт самостоятельно, без компетентных указаний, который думает, что водку можно пить в любое время суток? Должно быть, он думает, что я слишком легко ко всему отношусь. Что я безответственный. Что мой брак с Марианне объясняется недомыслием молодости. Что моя скорбь напускная. Я стараюсь проникнуть в его мысли, и мне становится страшно. Теперь ружье, висящее у него на плече, — больше, чем ружье; это оружие убийства. Спина Эйрика Кьёсена широка и сильна. Меня вдруг охватывает непреодолимая усталость.
Я хочу повернуть назад! — кричу я. Его шапка натянута до самых глаз.
Он даже не останавливается, чтобы мне ответить, он просто кричит:
— Скоро будет берлога медведя!
Может, здесь действительно есть медведь? — думаю я. Может, Эйрик хочет показать мне, как он охотится на хищников? Я самый обычный парень из Рёа. Я не знаю Пасвика. Расстояния здесь огромны. Здешняя местность преображает людей. Она преобразила Таню Иверсен. Подарила ей силы вырваться, совершить что-то значительное, научила думать большими категориями. Я никогда не смогу так думать.
Мне становится холодно, ледяной холод сковывает и мысли, и тело. Ноги закоченели. Ресницы в инее. Надо повернуть назад, иначе я не дойду до дому.
— Я больше не могу! — кричу я.
И тут… Я забыл, что мы идем по крутому склону. Но на этот раз Эйрик оборачивается ко мне и в ту же минуту теряет равновесие. Он падает на правый бок, и, когда его плечо касается снега, ружье сдвигается, дуло смотрит сначала на меня, а потом на его левое бедро. Гремит выстрел.
Путь в темноте
Много лет спустя я пытаюсь вспомнить, как это было. Что я тогда чувствовал. Он барахтается, лежа в снегу. Сначала мне кажется, что пуля попала в меня, и потому я тоже впадаю в шоковое состояние.
Я уверен, что он хочет меня убить, что это только вопрос времени. Меня охватывает вялость. И в то же время я по-своему к этому готов. Еще не прошло и года с тех пор, как я хотел умереть.
Потом я вижу кровь.
Она течет у него из ноги, хотя ранен он в бедро.
Я вскрикиваю:
— Ты ранен!
Он молчит. Только не спускает с меня глаз. Наверное, ему очень больно. Наверное, он еще не понял, что случилось.
— У тебя идет кровь, — говорю я.
Он шевелит губами. Словно хочет мне что-то сказать. Неожиданно я вижу у него на лице подобие улыбки. Сразу после этого он теряет сознание. Я понимаю, что, должно быть, он уже потерял много крови. И скорее всего умрет, если мне не удастся перевязать ему рану.
Я думаю так же, как, наверное, думал Габриель Холст тогда, у Люсакерэльвы: несмотря ни на что я должен его спасти.
Хотя мне было бы проще, если бы он умер.
Но эта мысль появляется у меня позже. Сначала я думаю только о том, что должен спасти его, спасти любой ценой. Через несколько минут он приходит в себя и смотрит на меня. Но по-прежнему молчит.
