Инна Мальханова - Служение
Надо сказать, что современная мировая наука о детях и детстве - особенностях детской физиологии и психологии, об отношении к ребёнку и методах воспитания - сложилась (как и геронтология) сравнительно недавно. Совсем другим, чем сейчас, было, например, отношение к детям не только в средние века, но и ещё в девятнадцатом веке и даже позже. В те времена обычным делом было в семье громадное количество детей - до семнадцати и больше. Человечество в основной своей массе ещё жило в эпоху естественного (и - из-за войн, голода, стихийных бедствий - неестественного!) отбора: половина или больше детей умирали от разных болезней ещё в младенческом возрасте и родители не очень-то горевали об этом, поскольку таков был совершенно привычный, нормальный ход вещей. Они не успевали схоронить очередного ребёнка, как уже появлялся следующий и снова следующий. К тому же считалось, что умерший младенец автоматически попадает в разряд ангелов, так что можно было не только не печалиться, но даже и радоваться за него: ведь на земле его слишком часто ожидали нищета, голод, войны и стихийные бедствия. Выросшие же дети тоже очень часто проживали неполную жизнь - погибали на войне, умирали молодыми от разных болезней, в первую очередь от чахотки, которая тогда считалась неизлечимой и косила не только бедняков, но и состоятельных людей.
Ребёнка по возможности красиво наряжали и в лучшем случае считали чем-то вроде куколки, которую лишь изредка можно показать гостям. А вообще-то дети должны были знать своё место, скромно сидеть подальше от взрослых, желательно в детской, если таковая имелась, не вступать в разговоры и вежливо кланяться. Только и всего. Видеть в ребёнке человека, личность тогда ещё не приходило в голову почти никому. Правда, теперь кое-где ударились в другую крайность: так, в США, например, очень серьёзным смягчающим обстоятельством во время уголовных процессов считается установление "тяжёлого" детства обвиняемого. Он, видите ли, почти не виноват в том, что убил, поджёг, изнасиловал, украл, ограбил - ведь в детстве его бил папа, жестоко наказывала мама и именно из-за них он и сформировался такой, можно сказать, несчастной личностью, а поэтому к нему нельзя быть жестоким и надо проявить всяческое снисхождение.
В своих работах по воспитанию детей Корчак как раз и доказывал, что ребёнок - уже изначально личность, уже определённый психотип, и это надо максимально учитывать при его воспитании. Каждый ребёнок неповторим и с ним приходится работать только индивидуально. В то время такие идеи для многих были совершенно новыми и даже неприемлемыми. Вот некоторые отрывки из работ Корчака:
"Одна из грубейших ошибок - считать, что педагогика является наукой о ребёнке, а не о человеке. Вспыльчивый ребёнок, не помня себя, ударил; взрослый, не помня себя, убил. У простодушного ребёнка вымнили игрушку; у взрослого - подпись на векселе. Легкомысленный ребёнок на десятку, данную ему на тетрадь, купил конфет; взрослый приограл в карты всё состояние. Детей нет - есть люди, но с иным масштабом понятий, иным запасом опыта, иными влечениями, иной игрой чувств. Помни, что мы их не знаем".
"Среди детей столько же плохих людей, сколько и среди взрослых... Всё, что творится в грязном мире взрослых, существует и в мире детей".
"Воспитатель, который приходит со сладкой иллюзией, что он вступает в этакий маленький мирок чистых, нежных, открытых сердечек, чьи симпатии и доверие легко сыскать, скоро разочаруется".
"Ни один воспитатель не вырастит из сотни детей сотню идеальных людей".
Поле деятельности Корчака постепенно расширяется - он становится руководителем ещё одного детского дома в Варшаве, теперь уже для польских детей. К этому времени он давно приобрёл широкую известность не только как врач и воспитатель, но и как учёный и литератор. Главная книга его жизни называется символически: "Как любить ребёнка". Кроме того, он читает лекции на Высших педагогических курсах, ведёт в судах дела малолетних преступников.
Тем временем в Европе крепнут позиции фашизма и Корчак начинает задумываться о своём происхождении, о судьбах мирового еврейства. Дважды (1934 и 1936 гг.), по приглашению своих бывших воспитанников, он побывал в Эрец-Исраэле, где услышал рассказы беженцев из Германии о фашистских зверствах.
Он всё больше и больше начинает чувствовать угрозу, нависшую не только над ним, как над евреем, но и над его воспитанниками в Варшаве, к которой уже приближаются фашисты. И жизнь снова требует от немолодого, порядком уставшего от жизни человека, нового, притом максимально, напряжения всех сил. А ведь он так надеялся, что совсем скоро сможет уйти на покой, поселиться где-то в тихом, спокойном месте и провести остаток жизни наедине со своими книгами...
Фашисты, захватившие Варшаву, разумеется, не оставили в покое даже и дом сирот. Двести детей, вместе с 64-летним Корчаком и со всем остальным персоналом, отправили в варшавское гетто, где к тому времени уже находилось около полумиллиона обречённых, а оттуда дорога была только одна - на смерть в газовых камерах концлагеря Треблинка.
Понятно, что полмиллиона людей невозможно уничтожить одномоментно, поэтому обречённые ещё какое-то время жили в концлагере. И всё это время главной заботой Корчака, морально вполне готового к собственной смерти, по-прежнему оставались его дети. Общеизвестно, что условия в фашистских концлагерях были просто кошмарные: и дети, и взрослые голодали, были крайне истощены, болели дизентерией, цингой, педикулёзом. Корчак, по мере сил, лечил детей, добывал для них пропитание. А самое главное - он всячески поддерживал их морально, хотя теперь никто, конечно, не знает, какие слова он говорил им при этом. Даже отправка детей в гетто, в отличие от партий взрослых людей, происходила без истерик и слёз. Вот, например, как об этом рассказывается на интернетовском сайте Алексея Поликовского:
"Когда Дому Сирот пришла очередь идти на Умшлагплатц, откуда происходила отправка в Треблинку, Корчак построил детей и возглавил шествие. Мы до сих пор не знаем - и никогда не узнаем, - что он говорил своим детям в этот день. С какими словами одевал самых маленьких, что говорил старшим? Сказал ли он им правду? Вся педагогика Старого Доктора - педагогика, сохранившаяся в его книгах, - построена на том, чтобы не врать ребёнку и общаться с ним не как с низшим, а как с равным. Скорее всего, он не обманывал детей и на этот раз. Наверное, он поддерживал их не столько словами, сколько собственной уверенностью и спокойствием. Намёк на такой образ поведения есть в его дневнике, состоящем из коротких отрывочных записей, которые он делал поздним вечером, уложив детей спать. Писать длинно у него не было ни сил, ни настроения. В одном месте дневника читаем: "Говорю Ганне: - Доброе утро. Она отвечает удивлённым взглядом. Прошу: - Ну улыбнись же! Бывают бледные, чахлые, чахоточные улыбки".
Марш Дома Сирот к вагонам в Треблинку проходил в полном порядке. По одним воспоминаниям, Корчак вёл за руки двоих детей, а по другим - одного ребёнка нёс на руках, а другого вёл за руку. Дети - их имён и фамилий не сохранилось, только те, что упомянул Корчак в своём дневнике, - шли рядами по четыре, шли спокойно, ни один не плакал. Это видели множество людей, часть из них остались живы и оставили воспоминания. Некоторые вспоминают, что колонна детей шла под зелёным флагом Дома Сирот - и комендант Умшлагплатца, привыкший к сценам ужаса и отчаяния, закричал в остолбенении: "Что это такое?". Есть свидетельства, что при погрузке в вагоны немцы предлагали Старому Доктору остаться в Варшаве и не ехать в Треблинку, - Старый Доктор отказался, но никто не сохранил слов его отказа. О них можно только гадать. Был ли он способен - этот пожилой человек с интеллигентным исхудавшим лицом, с бритой наголо головой, с оттопыренными ушами, в очках в простой проволочной оправе - сказать стоявшим на перроне немецким офицерам что-то резкое и грубое? Вряд ли. Мягкая интонация всех его книг и грустная, лишённая ненависти интонация его последнего дневника заставляют предположить короткую вежливую фразу, которую он мог сказать в тот момент: "Благодарю вас, но это невозможно".
Есть много неоспоримых свидетельств того, что Корчаку неоднократно предлагали освобождение - и перед отправкой в гетто, и даже в самом концлагере. И каждый раз он решительно отказывался. Он, как и Ян Палах, выбрал смерть. Разумеется, Корчак, как и каждый из нас, совсем не хотел умирать, но предательство было для него страшнее смерти. Вместе с детьми погиб не только он сам, но также и все остальные сотрудники Дома Сирот...
Вот одна из последних фраз его дневника:
"Если бы можно было остановить солнце, то это надо было бы сделать именно сейчас".
6 августа 1942 года изумительной красоты Человек - старый, больной, измождённый, остриженный наголо, небритый, завшивленный, с оттопыренными ушами - спокойно вошёл в сверкающую белоснежным кафелем газовую камеру фашистского концлагеря Треблинка. Вся предыдущая жизнь этого человека и так уже была прекрасна, но этот миг стал его звёздным часом, сделал его бессмертным.
