Джей Рейнер - Доизвинялся
– Что? У меня снова сдавит горло?
Медсестра указала на небольшую коробочку размером с очечник.
– У нас есть инъекции. Иначе никак нельзя быть уверенными. Риска никакого нет.
Я не решился оспорить ее слова.
Мы с сестрой вместе смотрели старое кино, иногда переключались на репортажи о моей госпитализации, и я невольно спрашивал себя, как же, наверное, радовался профессор Шенк, когда стало известно о постигшем меня несчастье. Все это помогало отвлечься, пока я ждал, не совершит ли организм покушения на мою жизнь. Развлекали меня и посетители: приходил Сатеш, который принес с собой пакет хал от Всемирного еврейского конгресса, звонил виноватый и винящий себя и всех вокруг Макс, но я ему сказал, чтобы он себя не корил. Это ведь мое тело пыталось меня прикончить, объяснил я, а вовсе не блюда, которые нам подавали.
Вскоре после ленча на третий день реакция появилась: сыпь цвета неспелой красной смородины на тыльной стороне ладоней, крапивница на щеках, которая затем сползла на шею и высыпала на коленях, огромные опухоли и пятна, которые совсем не украшали мое так недавно ставшее привлекательным тело. При виде их медсестра вызвала врача, чтобы он тоже посмотрел, и они принялись изучать меня с любопытством, будто их заинтриговало, какую злую шутку способна сыграть генетика, и занимались этим, пока я насильно не отвлек их от моих жалких пятнистых ляжек, а тогда они накачали меня антигистаминными препаратами и адреналином.
– Так что же это? – сказал я, когда коктейль лекарств начал действовать. – Какой ингредиент – убийца?
– Не знаю, – ответила сестра. – Это слепой тест с плацебо. Один только доктор знает. Сегодня он к вам придет.
Меня оставили гадать о личности моего возможного убийцы. Пока я ждал, пришла Дженни. Она села возле моей кровати, одетая в привычный темный брючный костюм, одну ногу плотно заложила на другую, точно ждала начала семинара.
– Просто хотела убедиться, что ты еще жив, – невозмутимо объявила она.
– Жив. Едва-едва.
– Я хотела сказать, что по вполне очевидным причинам ничуть бы не расстроилась, если бы ты лишился гениталий посредством молотилки, но беспокойство из-за твоих похорон мне ни к чему.
– Ты сказала, мне не за что извиняться.
Она покачала головой.
– Я просила тебя не извиняться, а это совсем другое дело. Кому как не мне знать, какое удовольствие тебе доставляют извинения, а как раз этого мне не хотелось.
– А-а. Понятно.
Дженни смахнула с колена воображаемую пылинку и неловко шевельнулась на стуле.
– На самом деле у меня кое-какие новости, и почему бы не сейчас…
– Наверно, дело серьезное.
– Не такое уж серьезное, просто… Я ухожу. То есть ухожу из ВИПООН.
– И куда ты поедешь?
– В Вену. Там обкатывают новую службу психотерапии для дисфункциональных национальных государств. Мы пытаемся применить стратегию произнесения вслух проклятий, разбора тех или иных детских травм, понесенных на ранних стадиях развития каждого данного государства, и тому подобное.
– Звучит очень… интересно.
– Очень на это надеюсь. Во всяком случае, Форин-офис меня туда направляет, и… м-м-м… я подумала, пора мне двигаться дальше. Здесь мои обязанности возьмет на себя Сатеш. Он очень способный, и я знаю, что вы с ним ладите. А ты всему научился, секретариат при тебе, и дела идут как по маслу. Да и вообще…
– Дженни, ты ведь уезжаешь не из-за?…
Она нахмурилась.
– Если женщина принимает решение относительно карьеры, то непременно из-за мужчины?
– Ну, я…
– Нет, Марк. Не из-за тебя. Просто… время пришло. Я всегда знала, что рано или поздно надо будет уходить. Такой пост редко бывает надолго.
Встав, она поправила пиджак и поглядела на меня сверху вниз.
– Мы хорошо поработали, Марк.
– Да. И повеселились тоже. Не забывай этого.
– Ага. Еще как. Ты прав. Мы повеселились. – А потом, точно ища путь к отступлению: – О тебе тут хорошо заботятся?
– А, конечно. Врачи даже считают, что уже во всем разобрались. Но для пущего эффекта держат меня в неведении.
– Что ж, если тебе что-нибудь нужно…
– Фрэнки с Алексом заглядывают по пять раз на дню.
Она поглядела на меня смущенно, будто сомневаясь, каким должен быть следующий шаг. Потом наклонилась и мягко поцеловала в лоб.
– Береги себя.
Через час ко мне пришел врач. Я редкий случай, сказал он. Очень редкий. Многие заявляют, что у них такая аллергия, но подтвержденных случаев очень мало. О таких даже в ученых журналах пишут. У меня, с гордостью сказал он, аллергия на переработанные плоды Theobroma cacao.
Я воззрился на него, открыв рот.
– У меня аллергия на шоколад?
– Прекрасно. Это действительно она.
– У меня не может быть аллергии на шоколад. Я всю жизнь его ем.
– Но последние несколько месяцев вы, возможно, не ели его?
– Нуда, но…
– Высококачественный шоколад за вчерашним обедом вызвал острую реакцию. Очень интересно.
– Интересно? Интересно? Да это трагедия, черт побери!
Но ничего не попишешь: присяжные вернулись, и приговор не оспорить. Меня попыталось прикончить собственное тело. Оно изучило мои пристрастия и выискало из них то единственное, которое определяло саму мою суть (или по крайней мере то, чем я был раньше), и сказало: «Прости, приятель, хватит». С таким очень трудно смириться. Если бы я сидел на крэке, если бы мою диафрагму разъел кокаин, если бы у меня началась гангрена от грязных шприцев с героином, я бы понял. Тогда я стал бы жертвой собственных пагубных пристрастий. Но шоколад? Мой верный друг шоколад, который помог мне пережить столько темных ночей и предрассветных часов раннего утра, когда остальные меня покидали? Как мог шоколад обернуться безумным профессором, заносящим над головой в библиотеке подсвечник, или вдовой-герцогиней, наставляющей в кабинете револьвер с перламутровой рукоятью?
Не важно, что последние несколько месяцев я к какао-бобам не притрагивался. Внезапно мне отчаянно их захотелось: мне хотелось покрытых шоколадом калабрианских фиг и трюфелей из белого шоколада; мне хотелось черных долек «Валорны» и винного желе из «L'Artisan»; мне хотелось «Мадагаскарской ванили» из «Шоколадного чердака» и восхитительных плиток сливочного «Линдта» и даже огромных, жирных батончиков «Молочного Кэдбери». Мне хотелось всего, хотелось сейчас, но я знал, что если хотя бы долька попадет мне на язык, если я попробую всего лишь крошку, то умру. Пока я кружил по свету в моем «Гольфстрим V» и позировал перед камерами, пока я ел икру с ладони моей (теперь бывшей) подружки, мое тело всерьез присмотрелось к тому, кем я был, чем я был и что я делал, и, как мой брат, сказало: «Нам не нравится, кем ты стал. Совсем не нравится».
Выход один и вполне очевиден. Я поднял трубку и набрал номер Макса.
Глава тридцать первая
В Абхазии, входящей в состав Грузинской демократической республики, есть внушительные горы, прекрасные пляжи, но ни одного приличного ресторана. Если вы туда приехали, то только не ради обеда. Это не всегда было так. Абхазия притулилась к русской границе, и в старые времена раскормленные коммунистические бонзы приезжали сюда из Москвы в отпуск на побережье Черного моря, где им подавали морского окуня на углях, тяжелые грузинские вина, а они тем временем строили глазки прославленно хорошеньким официанткам, всегда готовым услужить партии. Потом Советский Союз рухнул, как очередной замок на песке, и началась резня. Абхазцы потребовали независимости от грузин, на которых столько десятилетий назад их насильно женили, и туристический бизнес чудовищно пострадал. Угли в жаровнях остыли, рестораны закрылись.
Сегодня в Абхазию приезжают только миротворцы или менеджеры нефтяных корпораций в окружении толстошеих телохранителей, потому что в конце девяностых годов эту землю постигла еще одна напасть: на прибрежном шельфе обнаружили нефть. До этого открытия Абхазия была лоскутным одеялом пляжей, гор и этнической напряженности. После она стала лоскутным одеялом пляжей, гор, этнической напряженности и денег. Когда грузинское правительство передало права на разработку нефти московской корпорации «Кавказ Нефтегазодобыча», отчасти принадлежавшей русским миллиардерам со связями в Кремле на высшем уровне, сепаратистские абхазские формирования ответили захватом небольших групп работников гуманитарных организаций. Их главари утверждали, что не видят другого способа привлечь внимание международного сообщества к этой вопиющей несправедливости. Целого народа лишают того, что принадлежит ему по праву рождения, говорили они. Позже они заявили, что из-за халатного управления месторождениями «Кавказ» отравляет озера и почву, а для подавления недовольства используются свирепые частные охранные фирмы. Они писали скорбные народные песни о своей беде, и в Лондоне небольшие театральные труппы устраивали вечера с чтением стихов и пением песен, вся выручка от которых отправлялась на счет «Кампании за свободную Абхазию». Судя по всему, эти театральные постановки были исключительно длинными и скучными.
