Леонид Гиршович - Шаутбенахт
Санитарная команда возвратилась с намерением «помянуть».
— Винишко еще есть?
Они разлили по бумажным стаканчикам кроваво-красного бейлису.
— Ну, — сказала Наука, — на помин души Григория Иваныча.
— Погодьте, погодьте! — закричала Нинка-спирохета, увидав, что выпивают без нее. Она задержалась — относила швабру. Налили ей.
Юру чуть не стошнило, он к тому же вспомнил французское кино одно, где перед казнью дают выпить стакан вина.
— Ну, расхлябился, парень молодой, — сказала Трушина. — Вот бери пример с девок. Все им нипочем. Ну, наливай, Ненастье, разгоняй тоску-печаль.
Разливала Настя Гордеева.
— Девушки, закусывайте, — говорила она им, как гостям. Сычиха уже привычно уселась с Юрой — тетя Дуся уступила Юру без лишних слов, словно сняла с себя шкуру Немейского льва; его лапы Рая смело могла завязать на груди.
— Слатенький, хочешь кусочек?
Но шкура Немейского льва, несмотря на свою пасть, есть ничего не могла. И «слатенький кусочек» отправлялся в рот к Рае.
После убийства первого заложника обычно переговоры с террористами оживляются. Почему-то на сей раз этого не произошло. Наоборот, террористы будто забыли о своих требованиях. Телефон разрывался — трубку никто не брал. А вдруг сам Леня звонил сказать, что на все согласен: берите своих евреев, только отпустите с миром моих говномесилок. Это было не по-террористски. Выходило, цель их акции в том, чтобы выполнить свою угрозу, а не добиваться требуемого. Переговоры же: трескотня по телефону, выдвижение условий — все это делалось исключительно для отвода глаз.
И снова появилась на горизонте переводчица — и даже не на горизонте: она приблизилась к компании «веселой и хмельной».
— Пир во время чумы, — сказала тихо, «сама себе».
Юра, правда, услышав что-то знакомое, глянул своими мутными, пьяными от ожидания глазами: а не ангел ли смерти это за ним пожаловал? Остальные проигнорировали. Если согласиться, если принять образ, данный переводчицею, — хоть и не блещет он оригинальностью, — то самой ей отводилась на этом пиршестве в «чумном городе» роль Священника.
— Не понимаю, — говорила она, — не понимаю вашего веселья после того, что совершилось.
— Так не с нами же совершилось, ха-ха-ха!
— А если бы с вами?
— А с нами не будет ничего, — сказала Отрада. — Вы это сами знаете.
— Знает, знает, — раздались голоса, все сразу заговорили наперебой, а анонимность — она распаляет. Наконец прорвало: — Значит, стращать явилася… сама здесь первая сионистка… за целочек нас держит… — И уже кто-то толкнул ее, а как известно, лиха беда начало. Переводчицу повалили. Если б не Юра, кто знает, чем бы это для нее кончилось. Единственный остававшийся внизу террорист, «номер четвертый», был где лифты, в коридорчике, — к крикам русских он уже привык.
Пелена, окутывавшая Юрино сознание, спала вмиг. И одурманенный, и в психическом шоке, человек какие-то важнейшие рефлексы сохраняет, в частности Юра — на слово «сионист» и производные от него. Мы знаем евреев-подонков, которые на любое число делятся без остатка, евреев-мафиози, атеистов с полусотлетним стажем, просто выкрестов — все равно еврейское ядрышко в них будет твердое как алмаз.
— Что вы делаете, оставьте! — закричал Юра и бросился оттаскивать их. Одной его решительности уже оказалось достаточно. Порой, чтобы вернуть кого-то в чувство, совсем немного надо: отрезвляющая пощечина, ведро воды… «Хватило одного выстрела, — писал Шопенгауэр, — чтобы чернь, скопившаяся на площади, моментально рассеялась».
Когда переводчица убежала, все стали оправдываться — струхнув: «Да чего… да она… да мы…»
— А чтоб евреи нас здесь держали, это можно? — сказала тетя Дуся.
— Да они не евреи, тетя Дуся.
— Они — может, нет. А она — еврейка. И не перечь мне.
— А вдруг я тоже? — пошутил Юра.
— Нет, ты наш, Коля, ты русский.
Ну что им-то, спрашивается, евреи сделали? Или «еврей» привычный синоним их несчастий? Нет, это было бы даже обидно — для обеих сторон. Смеетесь, а ведь каждая из «девушек» имела более или менее веские причины быть антисемиткой: одна — жертва Соломонова суда, другая — стихийная федоровка: славянский гностицизм — белокурый — здесь уперся рогами в такой же точно гностицизм чернявый, стоят они, как два барана на мосту. У Зайончик евреи Жениха убили — такое не забывают. А этому древнекитайскому Инь в образе Трушиной, тете Дусе, этой новейшей российской матер матута, ей из-за еврейского Бога и вовсе жизни не было — Юноне несчастной. Словом, всем евреи так или иначе чем-то досадили. Это не мешало многим хорошим людям в личной жизни поступать с евреями «по человечеству», а не «против человечества» (что, правда, тоже практиковалось).
— Ладно, — сказала Трушина — свадьбу сыграли, и в кружочек. Нынче волынку волынить с женихами нечего. А то они, видишь, фьють — и улетают.
Сычиха обратила на Юру взгляд — преданный, нежный, жадный, дорвавшийся. Он же, по совершении благородного поступка, приободрился, хотя и не настолько, чтобы сказать о себе словами поэта: «Я жить хочу, чтобы любить». Семь говномесилок обнесло новоявленную чету частоколом своих спин, Сычиха стала по-собачьи на четвереньки, закинув платье на спину — вся ожидание. (Феллини: «La Citta delle donne».) «Встанем, дети, встанем в круг» — то, что Петренко когда еще вопросительно промурлыкала, — оказалось не просто песенкой, но ритуальным песнопением, которое в подобных случаях «частокол» хором исполнял. Они пели сосредоточенно, вполголоса, негромко хлопая в ладоши — как буддийские монахи. И снова и снова, с небольшими перерывами.
Встанем, дети, встанем в круг,
Встанем в круг,
Встанем в круг.
Я твой друг и ты мой друг,
Самый лучший друг.
У некоторых веки были опущены, или из-под них выглядывал обморочно-томный серпик белка — предвестие экстаза. Когда в шестой или седьмой раз куплет был спет и, казалось, певчие были уже близки к желанной цели, раздался Сычихин чуть не плачущий голос:
— О-о-й… не мужик он… я уже измучилась… ничего у него, родненькие, не выходит.
— Так я и думала! — На «у» Трушина в сердцах топнула. — Которые перед «вышкой» тоже: у кого наоборот желание сильней пробуждается, чтобы напоследок еще раз успеть, а у кого — ни в какую. Миленький, слушай, — продолжала тетя Дуся, — давай мы все платья поднимем, хорошо?
Хриплое, сглотнувшее слюну «да».
Они сделали то же, что делают исполнительницы канкана, когда поворачиваются спиной к публике.
— Ну что, Райка? — немного погодя спросила Наука.
— Нет, не хочет он. Все, девки, умаялась я.
— Эх ты, царь Никола, — вздохнула Наука.
Когда душа и тело Григория Иваныча разлетелись в диаметрально противоположных направлениях и второе, лушпанясь по всем железам, ни больше ни меньше как расплющилось о капот полицейской машины — тогда, с благословения Его Величества Президента, стали готовиться к операции, причем израильтяне делали вид, что рвутся ее провести сами — дескать, памятуя о кровавых событиях прошлого лета. Французские коллеги делали вид, что категорически возражают, — они не какие-нибудь безмозглые баварцы, да и честь Франции этого не позволяет.
— Вот если б террористами были еврейские экстремисты… — с тайной надеждой добавляла французская сторона.
— И не мечтайте, — говорили в Тель-Авиве, — а-ра-бы.
— Но может, вы хотя бы допустите такую возможность? Не исключено, что мы бы в этом случае уступили вам честь освобождения заложников.
— А-ра-бы. Еврей там один, и он в числе захваченных, и, поскольку речь идет о жизни израильского гражданина, мы настаиваем на том, чтобы операцию позволили провести нам. У нас накоплен большой опыт по борьбе с террором. Мы не желаем повторения мюнхенской трагедии.
Верх взяла израильская дипломатия: израильтянам не позволили действовать — а как громогласно они этого хотели! Но израильтяне не злопамятны: так уж и быть, они помогут добрым советом.
«Хоть советом, и то хлеб», — утешали себя французские коллеги.
Советчики, однако, если они не на жалованье, ни за что не отвечают и могут такого насоветовать, что после костей не соберешь — здесь выражаясь отнюдь не фигурально (бедная Наука!). Кто поручится, что Моссад втайне этого не желал — не из присущего евреям коварства, а по странной прихоти: подыграть своему заклятому врагу в его стремлении любой ценой замести следы неудавшейся авантюры.
Поэтому для французских коллег лучшим, вернее сказать, более оправданным утешением была бы вероятная признательность Москвы: русские всеми силами противились тому, чтобы израильтяне освобождали заложников, — не иначе как боялись, что и впрямь еще освободят. После убийства Григория Иваныча стало ясно: там наверху творится что-то непонятное. А планировалась такая невинная бескровная штучка… Вдруг какой-то эмигрант затесался — это еще что за фигура, какова его истинная роль? В придачу перестали брать телефонную трубку. Что же, что же могло случиться? Согласны! Согласны сами так никогда ничего и не узнать — только бы другие этого тоже никогда не узнали. Пускай французы посылают туда десантников под командой какого-нибудь алжирского ветерана. Будет как в фильме, который вчера по телевизору показывали: «Мертвые хранят свои тайны». Во киношка!
