Армандо Салинас - За годом год
Партнером дона Лукаса по картам был сосед из квартиры рядом. Маленького роста, лысый, с меланхоличным выражением лица. Звали его Ремихио. Как и отец Пепиты, в свое время он был ярым сенетистом.
Он мечтал о временах, когда все проблемы разрешались в стиле анархистского вождя Дуррути, прямо па улице. Ремихио придерживался крайне радикальных взглядов.
— Еще в девятнадцатом году мы помогали революции. Мы отказывались делать оружие, которое посылали против Красной Армии. А с восемнадцатого по двадцать третий сражались в Барселоне.
Иногда он говорил:
— Надо разрушить буржуазную цивилизацию, разрушить до основания. Нужно действовать прямо и открыто. Как учил Бакунин. Надо бороться за равноправие, за свободу!
— Нет, — возражал Хоакин, — вы ставите абстрактные проблемы, атакуете следствие, а не причину.
Сеньор Ремихио смягчался, лишь когда речь заходила о беспризорных детях и прочих обделенных и угнетенных капиталистическим обществом.
По профессии он был сафьянщиком.
— В Мадриде не сыщешь другого такого, как он, искусного мастера, — говаривал о своем друге дон Лукас.
И когда, сидя за обеденным столом, Хоакин с Пепнтой обсуждали свою будущую совместную жизнь, два старых анархиста с пеной у рта доказывали, что все проблемы разрешатся, если в мире восторжествует свободная любовь. Сеньора Лаура, сохранявшая на этот счет консервативные взгляды и зорко следившая за дочерьми, упрекала мужчин в том, что они своими словами и помыслами оскорбляют господа бога. Но два старых анархиста и ухом не вели, не обращая ни малейшего внимания на упреки сеньоры Лауры.
Глава семьи — сеньор Ремихио не осмеливался в открытую спорить с женой друга, несмотря на их добрые отношения, — громогласно заявлял:
— Эти христосики… вечно тянут одну и ту же песню!
Вчетвером они играли в туте. И то ли потому, что Хоакину с Пепитой попадались хорошие карты, или им просто везло, но большую часть партий выигрывали они, к вящему неудовольствию двух стариков, которые никак не могли уразуметь, как это можно выигрывать, не делая никаких подсчетов.
Иногда Хоакин оставался ужинать у Пепиты, к великой радости дона Лукаса, который непременно пользовался этой возможностью, чтобы поспорить с будущим зятем о судьбах Испании. У старого анархиста были на этот счет свои, оптимистические взгляды, и, хотя он не разделял марксистских идей, он уважал сторонников III Интернационала как всемирную силу рабочих, способную руководить борьбой своего класса.
Изредка дон Лукас сетовал на молодежь.
— Совсем сдурели со своим футболом. В нашем цеху только и разговоров, что о «Мадриде» да об «Атлетико». Я иногда так разозлюсь, что даю им подзатыльники.
— Не все такие. Есть другая молодежь, у нее заботы о более серьезных вещах, — возражал Хоакин.
— Прямо тюфяки какие-то. Не знают, где им ботинки жмут, хоть и чувствуют боль.
— Всем всего не объяснишь, дон Лукас, на то и подпольная работа. В этом ее трудности. Надо учиться на марше.
— Да, верно. Я понимаю, люди ищут уединения и принимают все меры предосторожности. Хоть на улицах и не стреляют, но бороться сейчас потрудней, чем в мое время. Может, полиция и не очень умна, зато у нее большой опыт и средства для того, чтобы до всего дознаваться.
Хоакин пристально рассматривал дона Лукаса. Он смотрел на него глазами человека другого поколения, не принимавшего участия в войне. Смотрел как на старика, уходящего из жизни, который старается понять молодежь, ибо страстно привязан ко всему земному. Хоакин сознавал, что он еще может понять дона Лукаса, но росло новое поколение, которое скажет свое решительное слово.
Рассуждая на политические темы, дон Лукас начисто забывал о благоразумии, к которому сам же призывал молодежь. Он возбужденно вскакивал со стула и громко взывал к утраченной свободе.
— Свобода! Один человек или целый народ могут простить того, кто заставил их голодать или страдать, но они никогда не забудут того, кто попирал их достоинство.
Дон Лукас взволнованно, огромными шагами мерил комнату. Хоакин пытался его успокоить.
— Верно, сынок, ты прав. Чуть что, я распаляюсь, ты прав, так нельзя говорить. Но соседей бояться нечего. Даже тех, что живут в отдельных квартирах. Здесь у всех здоровый дух. У нас тут как в аптеке, всего вдосталь: республиканцы, либералы, социалисты, коммунисты, сенетисты… а вот прочих нет. В нашем доме все отсидели годик-другой в тюрьме.
Сеньоре Лауре становилось жалко дочь, она не могла видеть ее скучающее лицо и под любым предлогом уводила Хоакина от споров с мужем. Пепита наизусть знала все отцовские рассуждения и, как только он заводил с Хоакином разговор о политике, выходила на галерею и, опершись о балюстраду, дожидалась там своего жениха.
Хоакин благодарил будущую тещу за своевременную помощь и, подойдя к Пепите, нежно касался щекой ее щеки. Сплетя руки, они ласково перебирали пальцы друг друга и любовались звездами, ярко сверкавшими в темном прямоугольнике неба.
— Ну и ну! Я уж думала, ты никогда не придешь!
— Вот видишь, пришел.
— Стоит вам с отцом затеять спор, я могу прощаться с тобой хоть навеки. Иногда мне кажется, что ты приходишь разговаривать с отцом, а не ко мне, — раздраженно жаловалась Пепита.
Хоакину доставляла удовольствие ревность невесты. Он весело смеялся.
— Нет, ты не смейся, Хоакин. Это чистая правда.
— Но ты же понимаешь, не могу я уйти, когда твой отец говорит. Воспоминания необходимы ему как воздух. Он уже старый.
— А тебе что необходимо? Политика?
— Ты. Человеку необходимо верить во что-то, в какую-нибудь идею или в другого человека. Мне очень повезло, у меня есть идея и есть ты!
— А ты особенно не доверяйся, может, я не очень надежная.
— Неужели?
Хоакин поцеловал Пепиту в щеку. Она, чтобы сохранить тепло поцелуя, приложила ладонь лодочкой к тому месту, куда он поцеловал.
— Может, что?..
— Ничего…
Он снова обнял ее и хотел поцеловать, но Пепита выскользнула из его рук.
— Нас могут увидеть! Давай лучше пойдем вон в тот уголок двора, там темно. Мы с братом всегда прятались там, чтобы пугать друг дружку.
Укромный уголок находился в дальнем конце двора, рядом с коммунальным водопроводом. Девушка вела Хоакина за руку.
— Смелее! Я тебя проведу.
— Слушай, Пепи. Да здесь темней, чем в туннеле.
— Просто вчера перегорела лампочка.
— А-а.
— Знаешь что? Только не говори, что это глупость! Почему бы тебе не отпустить усы? Тебе очень пойдут!
— По правде сказать, никогда об этом не думал. Пепита прислонилась к стене.
— Скажи, что ты меня любишь!
— Ты же знаешь, что это так!
— Вот и скажи, мне нравится, когда ты это говоришь.
— Я люблю тебя.
— Ну и увалень ты. Люблю, люблю. Ты еще что-нибудь скажи.
— Что это за шум?
— Ты лучше не шум слушай, а меня.
— Отчего бы это?
— Что?
— Да шум.
— Не обращай внимания. Я же сказала. Это капает вода из крана.
— Похоже на что-то другое.
— Это водопровод.
— А-а.
— Ну, произнеси мое имя.
— Пепи.
— Да нет, скажи лучше!
Хоакин сжал губами мочку ее уха. Пепита закрыла глаза.
— Не кусайся, а то потом мне стыдно, когда спрашивают, откуда у меня синяк.
— Скажи, что это тебя котенок поцарапал.
— Так они и поверят.
— Ты просто прелесть, дорогая.
— Знаешь, все же отпусти усы.
— Как ты пожелаешь.
Дверь в квартиру дона Лукаса осталась открытой, оттуда в коридор падал желтый квадрат света. Послышался голос Акрасии. Она звала Хоакина и Пепиту.
— А нас не увидят?
— Нет, оттуда не увидят. Но давай пойдем. А то если мама узнает, что мы тут были, потом станет меня ругать.
Акрасия двинулась по коридору, услышав нарочито громкие фразы, которыми обменялись жених с невестой.
— Привет, зятек.
— Привет, малышка.
— Малышка, малышка. Мне уже шестнадцать лет.
— Взрослая женщина, — рассмеялся Хоакин.
Акрасия пристально посмотрела на сестру и Хоакина. Ее разбирало любопытство, желание угадать по их лицам, что это такое — любовь. Пепита отвела глаза в сторону. После той памятной прогулки в горах Пепите казалось странным, что никто из окружающих не замечает происшедшей в ней перемены.
Казалось, какая-то мысль не давала покоя Акрасии. Она решительно подошла к Хоакину.
— Послушай-ка! — Девушка мечтательно уставилась в звездное небо. — Мир… люди… А ты веришь в бога? Это, конечно, глупый вопрос.
— Я верю в жизнь.
— Я тоже не верю в бога.
Весь двор был залит огнями, громко играло радио, кричали малыши, которых укладывали спать, шумела вода, бегущая из водопроводных кранов во дворе. Слышались голоса возчиков, заводивших в конюшню мулов, ржание животных. И еще множество всевозможных шумов, как бывает там, где люди живут скученно, впритык друг к другу, в горестях и печалях, за шестьюдесятью дверями и окнами шестидесяти квартир большого несуразного дома.
