Дмитрий Тростников - Знаменитость
– Сережа! – вылупил глаза, при виде меня, Василич.
Прятаться от него было поздно. «Стоит так называемым друзьям узнать, что ты был у нас – и тебя запишут в «стукачи», – только что брошенная фраза немедленно воплощалась в жизнь. Кгбшнику даже не будет нужды сообщать или намекать Алеше обо мне. Василич без всяких намеков раззвонить по всему Питеру.
– И тебя Сережа вызвали? – забормотал Василич, вплотную приблизившись ко мне с бумажкой пропуска в толстых пальцах. – Это ужас какой-то! Мне говорят – вышел тайный приказ – сажать всех коллекционеров, кто блатные песни записывал, представляешь?! Тюрьмой грозят! И за что? За песенное творчество?.. И тебя, значит, тоже таскать начали! Тебя-то за что?..
Я неопределенно пожал плечами.
– Сережа, ты только никому не говори, что меня здесь видел. Ладно? – вполголоса забормотал Василич, с опаской посматривая на дежурного офицера, который, стоя на вахте, изредка поглядывал на нас. – Я тебя очень прошу! Договорились? – щеки его жалобно тряслись.
Я снова кивнул. Василич уже сделал шаг по направлению к вахте, но все-таки отпрянул назад и опять схватил меня за рукав. Его нерешительность на этом пороге была мне теперь очень даже понятна.
– Сережа, а что ты в Питере делаешь? Я слышал, вы с Алешей сейчас в Гатчине у твоего друга обитаете?
– Пленку магнитофонную приехал купить, – я сказал правду от неожиданности. Это был шок! Оказывается, даже Василич великолепно осведомлен о нашем тайном убежище.
– Пленку ты сейчас в Питере не купишь, – назидательно заявил подпольный продюсер. – Ты приезжай ко мне завтра, выделю из своих неприкосновенных запасов пятисотметровку «BASF»… Я ведь не враг, поверь, очень хорошо всегда к тебе относился, – его дряблые щеки дрогнули, словно растрогавшийся продюсер готов пустить слезу. Он как-то резко постарел за эти недели.
– Откуда вы узнали про Гатчину? – спросил я настороженно.
– Так Евка Томашевская, стерва, все знает. Ей же твой приятель каждый день по два раза названивает утром и вечером. Это любовь! Клянусь – истинная любовь… Я одного боюсь – Бес очень интересовался, где вы с Алешей свой альбом писать собрались. Я-то молчу, как партизан! – он даже мелко перекрестился. – А за Евку не ручаюсь. У нее какие-то шашни с Бесом. Как бы она вас не выдала. Не со зла я имею в виду, а по женской глупости… Он ведь вас ищет!
24
Я пулей вылетел из дверей дома на Литейном. Меня душило бешенство. Недавней вялости и жалости к себе – как не бывало. Я мог бы сейчас порвать кого-нибудь. Буквально зубами порвать. За всю человеческую подлость и глупость, которая свалилась на меня в последние часы.
Навстречу бежала Старкова. Он простояла неподалеку от дверей все эти два часа – время, которое я не успел даже заметить.
– Я уже беспокоиться начала! Почему так долго? – спрашивала она, заглядывая в лицо и прижимаясь ко мне.
На улице начало темнеть. Все-таки октябрь – не июнь. С Невы дул злобный ветер, он носился вдоль каналов, стиснутый в узкие каменные ложбины старинных улиц и метался, сырым холодом между старинных зданий.
– Пошли отсюда! – скомандовал я Старковой. – Скорее на вокзал! Хотя нет, – сообразил я. – Сначала надо позвонить кое-кому, предупредить и сказать пару ласковых!
В ближайшем почтовом отделении кабина междугороднего телефона на удивление оказалась не занята. Я заказал разговор с Гатчиной и мы со Старковой втиснулись в кабинку вдвоем.
– Гатчину разговор заказывали? – гнусаво поинтересовалась в трубке телефонистка. – Соединяю!
К телефону подошел сам Витька. И по тому бодрому тону, как он сказал: «Але»! – было ясно, что настроение у него прекрасное. Как будто родил очередной дурацкий стих для своей возлюбленной пассии. Стоило мне услышать его счастливый тон, как я сорвался.
– Сука ты! Гандон конченый! – заорал я в трубку вместо приветствия. Старкова даже опешила и признавалась потом, что у нее заложило уши в тесном пенальчике телефонной кабинки.
– Привет, я тоже рад тебя слышать! – находчиво ответил Зяблик. Он еще не понял причин моей ярости, и видимо, предполагал, что это такая шутка в начале разговора.
– Ты меня под тюрьму подвел, придурок! – сказал я уже тише, но таким тоном, чтобы ни намека на шутку не звучало, а все было ясно с первых же слов. – Аслан, которому я магнитофон впарил, заявление написал. Теперь мне семь лет ломится. Потому что ты, козел, окурки в магнитофоны бросаешь! Он бы иначе забрал заявление, а так считает, что мы его унизили. Ты понял? И еще! Какого хера, ты выболтал все про наши планы этой своей мочалке Еве?! Знаешь, кому она твои слова тут же в уши поет?
– Ты это! – собрался на другом конце телефонного провода Витька. – Ты про меня можешь, что угодно говорить, а про Еву – не смей!
Его голос дрогнул тонкой возмущенной ноткой. И это меня взбесило совершенно. Как, он еще смеет чем-то возмущаться!
– Цена твоей шлюшонке – трюльник! – опять заорал я. – Она под кого угодно ляжет, если ей надо. И со мной она трахалась, и толстый Василич ее драл, и с Бесом сейчас долбится! Это Бес ее послал, чтобы за нами приглядывала! А ты думал, что она тебя за стихи твои идиотские полюбила? Так что ли думаешь? Так это идиотом надо быть. И баба ты настоящая, раз языком так треплешь…
Я в ярости даже пнул ногой стенку кабины. Фанерное сооружение заходило ходуном. Несколько человек, стоявшие в очереди посылать свои бандероли, с осуждением повернули головы в нашу сторону. А оператор-телефонистка прикрикнула:
– Эй, там! Не хулиганить! А то сейчас отключу! Полторы минуты у вас осталось…
Я немного успокоился. Витька на том конце провода тяжело дышал.
– Дошло наконец-то? Чего ради, она к тебе в постель прыгнула, и с кем на пару ты в очередь оказался? – заявил я, чувствуя, что сбросил первый заряд злости.
– Ты врешь! – упавшим голосом сопротивлялся Зяблик. – Это ты из ревности!
– Да, какая там ревность, – вздохнул я. – Короче, этот Бес нас ищет. И он теперь знает, где Алеша прячется. От Евы. Так что вы там особо не высовывайтесь. И двери никому не открывайте. И все, что надо соберите. Я, прямо сейчас еду к вам – немедленно меняем место. У тебя стало опасно. И куда нам ехать – ума не приложу. Видишь, какое дерьмо случилось только из-за твоего паршивого длинного языка! И стихи у тебя – дерьмо, кончай с этой глупостью, – зачем-то добавил я.
Зяблик, видимо, совсем онемел. Я представил, как он стоит посреди заваленной радиоэлектронным хламом комнаты, придерживая рукой провод старого телефона, с треснутым диском, перехваченным лейкопластырем.
– А что ты говоришь про тот магнитофон, я не понял? – наконец спросил он.
– Ты когда его паял «бычок» там по небрежности оставил – в мастерской потом нашли. И этот хачик разозлился и заявление на меня написал. И теперь мне срок обещан. Вот так ты мне удружил! Если, конечно ты друг, а не специально подставить меня собирался, – от воспоминания о свалившемся несчастье на меня накатила новая волна холодной злости. Хотя и сам понимал, что перебарщиваю. Впрочем, я привык, что Витька, с третьего класса школы, всегда был готов стерпеть от меня и не такое. Конечно, когда я наезжал по делу. А сейчас он был кругом виноват.
– Ева только полчаса назад звонила, тобой интересовалась, спрашивала, когда и как ты обратно поедешь, – убито признался начавший прозревать Витька.
– И ты сказал?!.. – опешил я. –– Ну, с такими друзьями мне врагов не надо. Ладно, ждите меня и осторожнее там! – велел я. И, повесил трубку, не прощаясь.
Когда мы вывалились из душной кабины, присутствовавшие на почте люди, смотрели на нас во все глаза. Я пожалел, что кричал так громко, наверное, они все слышали. Но исправить уже ничего было нельзя. Теперь главное было срочно добраться на вокзал, пока еще можно успеть на электричку.
– Тебе пообещали, что посадят, там – в конторе? – спросила вполголоса Старкова, когда мы втиснулись в переполненный автобус, направлявшийся к вокзалу.
Я кивнул. И она прижалась еще крепче, хотя, казалось бы, в набитом телами автобусе и так невозможно быть ближе к женщине.
Маша все-таки удивительно умела понимать. Потому что всю дорогу простояла тихо, как мышка. Не говоря ни слова, только прижимаясь ко мне животом. И изредка «клюя» носом мне в шею – когда нас толкали выходившие на остановках или прорывавшиеся в салон пассажиры.
И только за сто метров до вокзала она потормошила меня, чтобы сказать:
– Смотри, новый радиомагазин открыли!
Действительно, яркими огнями светила вывеска магазина «Электрон», которого раньше я здесь не видел.
В первом же зале этого нового магазина на полке стояли в несколько рядов коробочки с магнитофонной лентой. Причем эти ряды таяли на глазах. Покупатели расхватывали пленку, кто по пять, а кто и по десять бобин. Коробочки были какие-то новые, незнакомые, но это была презренная казанская «Тасма».
