Алексей Смирнов - Небесный летающий Китай (сборник)
«Что мне за дело?» – сердито подумал он и пришпорил коня. Тот ни с того, ни с сего взвился на дыбы, седок лязгнул зубами и лишился-таки клыка.
– Тьфу! – перламутровая крошка исчезла в рассветном сугробе.
Всадники выехали со двора. Паншин позеленел лицом, тошнота подступила к горлу. Он подавился начальными словами песни: «не» превратилось в отрыжку, «вешать» ударилось в носоглотку, а «нос» просвистело сквозь зубы несостоятельным облачком. Во рту ощущался привкус железа, который Паншин списал на зуб, не зная пока, что его десны начали кровоточить.
Его смятения никто не заметил; каждый ездок погрузился в свое.
«Как бы мусью не одолел!…»
– Наддай, Нащокин! – голос Каретникова был слаб, но бодр.
– Н-но, смертяка! – Нащокин, довольный, что может потрафить товарищу, привстал и даже попытался свистнуть. Свист вышел вялый, ничуть не похожий на молодецкие россвисты вчерашних разбойников.
– Паншин! – прокричал сквозь стук копыт Господинчев. – Зачем мусью барышню в монастырь везет?
– Небось, обидел!
– То-то, что небось! А венцом греха прикрыть не хочет!
– Приготовьтесь, господа – впереди лес. Как бы не повторилось.
Каретников приподнялся на локте и потянул пистолеты. Подводу мотало, государственный груз громыхал, оповещая о всадниках белые пустоши, которые были готовы принять в себя и груз, и всадников, и государство. Паншин летел впереди, прикидывая, доберутся ли к полудню. Если Бог даст – должны добраться. Искомое Покровское, как выяснилось после расспросов хлебосольной хозяйки, существовало в этих краях в единственном числе.
Тошнота усиливалась. Паншин, не снижая скорости, оглянулся на своих товарищей. Их вид удручал, и командир тревожно подумал, что ставки отряда в вероятной битве с коварным мусью падают с каждой верстой. Вороны невесело лаяли; их скучный хохот пронимал Паншина до печенок.
8
Барон фон Гагенгум решился на извращение и принимал ванну. Массивное вместилище казалось диким в отрыве от кафеля, душа и трепетных занавесок. Ванна стояла посреди комнаты, и перепуганная девка ходила вокруг Гагенгума, подливая горячей воды из кувшина. Она предчувствовала скорое приглашение и двигалась на цыпочках, боясь сама не зная, чего – то ли бесовской купели, то ли непонятного барина.
Гагенгум краем глаза посматривал на девку, но действовать не решался. Он плохо разбирался в местных обычаях. Скорее всего, оно было бы все путем, да кто ж его знает. «После дела, – внутренний Гагенгум погрозил внешнему пальцем. – Держите себя в руках, господин советник».
– Поди вон, – пробурчал он, собравшись с волей.
Та в замешательстве поклонилась и выбежала за дверь.
«Никак, удивилась. Может быть, следовало как раз наоборот? Дворня засмеет, пойдут слухи… Государыня потребует к себе…»
И Гагенгум содрогнулся. Он знал об аппетитах государыни и меньше всего хотел связаться в ее мыслях с деликатными сферами. Не дай Бог, захочет испытать.
«Государыню мне не осилить. И что же дальше? Голову с плеч? В батоги? Или посадят в острог? Острог – это какая же будет эпоха?»
Тем временем естество забирало свое. Мысли о девке, усиленные образом грозной государыни, возбудили Гагенгума, и он осуждающе уставился на телесный результат.
«Может, и шубу пожалует, раз такое дело. И сотенку душ».
Здесь Гагенгум понял, что вконец размечтался, и приказал себе думать о главном.
Затея с Машей не давала ему покоя. Не надо было Машу. В добрых молодцах взыграет ретивое – Берлинго и шприца не успеет набрать, не дадут. Минет, говоришь? А шпаги не хочешь?
Стратегия, порочная в зародыше. Изначальная конфронтация. Да, отозвать – причем немедленно. Или раскрутить машину обратно, убрать к черту Машу, переодеть Берлинго деревенским знахарем – или, лучше, иностранным врачом, по задуманному сценарию. Этот пункт обойти не удастся.
Конечно, так будет вернее. До чего же заразная штука – кино! Зомбирует былое и думы.
Гагенгум взялся за края ванны, начал вставать.
Под грохот сапог распахнулись двери. Вошел отряд солдат. Барон застыл в неприглядной позе; капли срывались с его дебелого тела и разбивались в круги.
Свирепый офицер остановился возле ванны и расправил свиток.
– Повелением государыни! – объявил он заглавие царской грамоты.
«Права зачитывает», – обмер Гагенгум. Он зря волновался. Зачитывание прав так и не вошло в отечественную традицию. Офицер, поленившись утруждать соколиное зрение, дал свитку свернуться, крякнул что-то и отдал приказ:
– Связать колдуна!…
9
На подступах к Покровскому им очень кстати встретился испуганный мужик, путешествовавший в розвальнях. Бубенчик был почти не слышан из-за стука копыт, но чуткий на ухо Паншин придержал коня – и как раз вовремя. Из-за поворота вывернула угрюмая лошадка. Мужик выкатил глаза, охнул и натянул вожжи.
– Поберегись! – Паншин тоже притормозил. Он раскраснелся на морозе, и это было необыкновенное сочетание: розовое на болезненной зелени.
Мужик сорвал шапку и выставил бороду, намереваясь сойти и поклониться.
– Сиди, борода! Далеко ли до Покровского?
– Близко, близко, – обрадовался мужик.
– А пришлые люди в нем есть?
– А как не быть. Давеча остановились. Немец и барышня с ними.
– Ага! – Паншин торжествующе оглянулся. Господинчев со значением нагнул голову, а Нащокин шмыгнул носом. Каретников дремал.
– Где остановились?
– Так на Авдотьином дворе. Проедешь, барин, лужок…
И мужик принялся объяснять дорогу на Авдотьин двор.
– Точно Авдотьин? Не Матренин какой-нибудь? Не Аграфенин? – с напускной строгостью интересовался Паншин. Мужик крестился и божился.
– Церква… за ею пять дворов – и тебе лужок…
– Понял. Спаси тебя Бог. А теперь забирай правее!
Разъехались с трудом, но как-то потеснились, обошлось. Мужик, поминутно озираясь, зачмокал, захрипел; его лошадка, снег почуя, напряглась, и розвальни поползли из придорожной канавы на ровное место.
– Господа, приготовьтесь! – голос Паншина обрел былую звонкость. Каретников проснулся и сел.
– Ох, чую я, несдобровать мусью! – зловеще прищурился Господинчев.
– Святое дело, братцы, Машу освободить, – приговаривал Нащокин, держась в хвосте его коня, рядом с которым скакал второй, расседланный, принадлежавший Каретникову.
– Запевай! – не выдержал Господинчев. – Не вешать нос! Гардемарины…
– Не время петь, – сочувственно оборвал его Паншин. – Ударим внезапно.
Нащокин вдруг нахмурился, полез себе в рот, пошарил там и вынул очередную шестерку.
Как и вчера, они выехали из леса, который на сей раз оказался более гостеприимным, и сразу увидели очередную деревню, зарывшуюся в снег. Золотые купола маленькой церковки обещали вечную жизнь, а в качестве малоценного приложения – много хорошего прежде, чем та начнется.
– Нигде не останавливаться, – предупредил Паншин. – Шпаги к бою. Пистолетов не троньте. Здесь дело чести.
– Отобьем Машу, братцы!
– И Державу подымем!
– Державе – быть!
Так порешив, они ворвались в Покровское. Конный вихрь намотал на копыта тончайший Покров из морозного эфира, являвшийся земным отражением заботливого космического Покрова. Деревня наполнилась лаем. Подводу подбрасывало на ухабах; Каретников, полуприсев – полулежа, оглядывал из-под ладони окрестности. Берлинго, вышедший на крыльцо в накинутой на плечи боярской шубе, решил поначалу, что времена смешались вконец, и на него мчится непредусмотренная тачанка.
На свою беду, он был при шпаге.
И выглядел смурным: до Покровского, дабы упредить гардемаринов, пришлось добираться кратчайшими, а потому нетореными дорогами. Дня не хватало – ехали ночами, приманивая волков; распугивали спешкой блоковскую белоглазую чудь.
Господинчев первым увидел француза.
– Вот они, господа!
Он вырвался вперед, срывая на скаку накидку.
– Господинчев! – беспомощно кричал ему вслед Каретников. – Обождите! Позвольте мне!
Ему было совестно за свой недуг, и он хотел любой ценой отличиться.
Господинчев влетел на двор.
– Мусью Берлинго? – осведомился он, зловеще гарцуя.
Француз придержал сползавшую с плеча шубу. Он лихорадочно подыскивал подходящие выражения.
– Чего изволите? – нашелся он наконец, и тут же понял, что сказал не по делу.
От его холопской фразы Господинчев презрительно скривился.
Тут подоспели остальные. Берлинго в ужасе взглянул на подводу и непроизвольно попятился.
– Именем императрицы, господин француз! Освободите сей же час девицу! Каковую девицу имели вы дерзость насильно захватить!
– Пагады, – Берлинго миролюбиво выставил руку, отбросив ненужный парижский прононс. – Зачем так волнуешься? Спускайся сюда, сядем, как люди, пагаварим…
