Кэтрин Вебб - Наследство
Отец бросает на меня косой взгляд.
— Осмелюсь заметить, у тебя вдруг проявился необычный интерес ко всему этому, — говорит он.
— Нет, я просто… ну, ты же меня знаешь. Не могу сидеть спокойно, если сталкиваюсь с нерешенной загадкой. — Я пожимаю плечами.
— Если ты так любишь тайны, боюсь, тебе нужно было родиться в другой семье.
— Эй, Эдди! — зову я. — Поищи-ка тут в окрестностях маленькие надгробия с ангелочками и с фамилией Кэлкотт!
Эдди салютует мне и рысцой пускается по проходам. Бет, сложив руки, поворачивается и смотрит на меня.
— Пожалуйста, прекрати ты эту погоню за мертвыми младенцами! — слышу я, хотя ветер уносит ее голос.
— Дай мне пять минут! — кричу в ответ.
— Может, и правда пойдем, Эрика? — беспокойно спрашивает мама.
— Пять минут, — повторяю я.
Я пробегаю глазами ряды камней с другой стороны от той, куда побежал Эдди, но все они кажутся мне одинакового размера.
— Иногда для младенческих могил отводится особое место. — Мамин взгляд устремляется в самый дальний угол кладбища. — Проверь-ка там, видишь? Под той березой.
Я торопливо шагаю туда, где ветер шумит как морской прибой и теребит обнаженные ветки березы. Всего здесь около пятнадцати или двадцати могил. На самых старых и впрямь видны маленькие херувимы с пухлыми ручками и лицами, источенными лишайником. Есть и два-три надгробия поновее, на них изображены плюшевые мишки, эти игрушки какие-то приземленные и кажутся здесь не вполне уместными. Но это, думаю, то самое место. Новорожденные, похороненные за пределами кладбища. Жизни, которые закончились, не начавшись, потери, разрывающие сердце родителей. Все эти сердца тоже погребены здесь, рядом с крохотными телами, которые их разбили. Грустное это место, и я, торопливо просмотрев имена и даты, иду, поеживаясь, прочь от этого островка скорби.
Кладбища, могилы никогда не казались мне зловещими и не действовали угнетающе. Мне нравится читать слова любви на надгробиях, узнавать из них о людях, когда-то живших, бывших для кого-то родными. Кто знает, какие тайные чувства скрывают эти плиты с высеченными посланиями от родственников, детей, братьев и сестер, супругов, переживших свою половину, — а может, они и вправду испытывали к умершим только искреннюю любовь? Как бы то ни было, всегда есть надежда, что любая жизнь оставляет след и что-то значит для оставшихся, что незримый след чувств и воспоминаний тянется, постепенно растворяясь в веках.
— Ну что? — спрашиваю я у Эдди.
— Ничего. Нашел одного ангела, но под ним лежит леди семидесяти трех лет, и зовут ее Айрис Бейтман.
— Ну, можем мы теперь идти? — нетерпеливо интересуется Бет. — Если тебе так уж важно узнать, был ли у нее сын, обратись в архив и полистай записи регистрации рождений и смертей. Сейчас это можно сделать через Интернет.
— А что, если она была замужем раньше, в Америке? — примиряюще говорит мама и берет меня за руку. — Может, ребенок с фотографии там и умер… еще до того, как она сюда переехала.
К северу от поселка раскинулась сеть дорог для сельскохозяйственных грузовичков и пешеходных дорожек, петляющих в тускло-бурых зимних полях. Мы выбираем круговой маршрут и движемся в быстром темпе. Когда тропа сужается, разбиваемся на пары. Эдди притормаживает и идет рядом со мной. Сегодня вечером ему уезжать. Я смотрю на его остроносую мордочку, взъерошенные волосы — и чувствую прилив нежности. На секунду меня охватывает такое неописуемое чувство горечи, что я задумываюсь: каково же сейчас Бет? Эдди, будто прочитав мои мысли, заговаривает:
— С мамой все будет нормально? — Тон подчеркнуто нейтральный, безразличный, а ведь он еще совсем ребенок, когда только успел этому научиться?
— Конечно, — отвечаю я со всей уверенностью, на какую способна.
— Просто… когда папа приезжал меня забирать в прошлый раз, перед Рождеством, у нее был… такой несчастный вид. И она снова похудела. И иногда, как сегодня, она так раздражается на тебя, прямо бросается…
— Сестры часто цапаются друг с другом, Эдди. В этом нет ничего особенного! — Мой смех звучит фальшиво, и Эдди смотрит на меня укоризненно. Я перестаю ерничать: — Прости. Понимаешь, твоей маме… немного трудно снова оказаться здесь, в этом доме. Она рассказала тебе о завещании прабабушки? Что мы можем сохранить этот дом, только если поселимся в нем?
Эдди кивает.
— Вот, поэтому мы сюда и приехали. Осмотреться и решить, хотим ли мы здесь жить постоянно.
— Почему она его так ненавидит, этот дом? Из-за вашего кузена, которого похитили? Мама до сих пор так сильно по нему скучает, да?
— Возможно… Возможно, это как-то связано и с Генри. И вообще, это место — наше прошлое, и иногда я тоже странно себя чувствую, как-то это дико — приехать и жить в своем прошлом. Честно говоря, я думаю, мы вряд ли останемся здесь жить, но я в любом случае хочу уговорить твою маму побыть здесь подольше, пусть даже ей это не очень нравится.
— А зачем?
— Как бы тебе объяснить… — Я подыскиваю слова. — Ну, помнишь, один раз у тебя палец распух, как сосиска, и так болел, что ты не давал нам посмотреть, в чем дело, но лучше не становилось, так что мы все-таки его осмотрели и вытащили металлическую занозу?
— Как же, помню, конечно. Он выглядел так, как будто сейчас взорвется. — На лице Эдди появляется брезгливая гримаса.
— Когда мы вынули занозу, тебе стало легче, так?
Эдди кивает.
— Так и здесь, понимаешь… мне кажется, что у твоей мамы что-то вроде занозы. Не железной и не в пальце, конечно, а глубоко внутри, и поэтому ей пока не становится лучше. Я хочу эту занозу вытащить. Я собираюсь… выяснить, что она собой представляет, а потом помочь маме от нее избавиться…
Надеюсь, мой голос звучит достаточно спокойно и уверенно. На самом деле, я чувствую себя довольно гнусно. Если бы я верила в Бога, сейчас надавала бы кучу опрометчивых обещаний взамен на просьбу. Сделай так, чтобы Бет было хорошо. Сделай ее счастливой.
— А как? И почему тебе для этого нужно держать ее здесь?
— Потому что… мне кажется, что здесь она получила эту занозу.
Какое-то время Эдди молча переваривает эту информацию, озабоченно хмурясь так, что на лбу появляются морщины. Мне они страшно не нравятся.
— Надеюсь, у тебя получится, ты сумеешь раскопать, в чем тут дело, — наконец говорит он. — Ты разберешься, правда? И ей станет лучше?
— Обещаю, Эд, — отвечаю я.
И теперь я должна добиться своего. Я не могу допустить, чтобы мы с Бет уехали отсюда, не добившись хоть какой-то ясности. Данное мной обещание нешуточно, я чувствую на себе его тяжесть, будто кандалы.
Родители уезжают вскоре после обеда, а к пяти часам появляется и Максвелл, чтобы отвезти Эдди. Максвелл не в духе, на щеках красные пятна — результат неумеренности в еде и обильных возлияний. Похоже, он хочет что-то сказать, но не решается. Пока я переношу в багажник пакеты и сумки с подарками, Бет смотрит с таким мрачным видом, как будто я участвую в похищении ее сына.
— До свидания, Эддерино, — говорю я.
— Пока, тетушка Рик, — парирует Эдди, забираясь на заднее сиденье.
Он безропотно собрался и держится спокойно. Да и что ему нервничать, ведь все идет нормально — из одного места, где ему рады, он отправляется в другое такое же. Он позволяет перемещать себя и делает вид, что не замечает страданий Бет. В этом есть, пожалуй, легкий, чуть заметный намек на жестокость, как если бы он хотел сказать родителям: вы сами это устроили, вот теперь сами и выкручивайтесь.
— Ты сказал Гарри, что уезжаешь сегодня? — спрашиваю я, заглядывая в окно машины.
— Да, но ты лучше еще раз ему скажи, если увидишь. Я не очень понял, внимательно ли он слушал.
— Идет. Позвони маме вечером, ладно? — Это я произношу, понизив голос.
— Ясное дело, позвоню, — бурчит он, внимательно изучая свои ладони.
Тускло светятся красным задние фары автомобиля, выезжающего на дорогу. Снова закапал дождь. Мы с Бет стоим и машем как ненормальные, пока машина не скрывается из виду. Тогда наши руки падают, почти синхронно. Ни одной из нас не хочется возвращаться в дом сейчас, когда все позади: Рождество, подготовка дома, угощения и развлечения для Эдди и родителей. Что же теперь? Ни жесткого графика, ни сроков. Ничто не подгоняет нас, не ведет, мы предоставлены самим себе. Искоса посмотрев на Бет, вижу, как капельки воды бисером собираются на распущенных ее волосах, обрамляют лицо. Я не могу заговорить с ней, не могу даже спросить, что она хочет на обед, обременить себя и ее даже такой простенькой мыслью о будущем. Кухня ломится от остатков праздничной трапезы, все надо доедать.
— Эдди просто замечательный, Бет. И ты молодец, это же твое произведение, — заговариваю я, чувствуя, что надо нарушить молчание. Однако во взгляде Бет скорбная ледяная стена.
