Юрий Вяземский - Если столкнешься с собой... (сборник)
Поверьте, еще страннее выглядел он на своей эстрадке, – заметил Мезенцев, некоторое время сверлил и шарил по мне взглядом, потом отвернулся к окну. – Но, наверно, не мог и не желал без эстрадки. Такой уж был человек!
Да Господи, разве в эстрадке дело?! – воскликнул вдруг Мезенцев, оборачиваясь ко мне; в глазах его появился горячечный блеск. – Скоро мы вообще перестали замечать Томовы странности, настолько увлекли нас его операции… Как бы вам это лучше объяснить? Понимаете, даже когда читаешь в книге о том, как сильные, наглые мерзавцы издеваются над беззащитными, попирая их человеческое достоинство, растаптывая их самолюбие и тем самым возвеличивая свое скотство, а потом вдруг появляется человек, который вступает с ними в противоборство, хватает этих мерзавцев за шиворот и так далее и тому подобное, то невольно начинаешь испытывать восхищение и почти физическое удовольствие! Чуть ли не слезы наворачиваются на глаза в тот момент, когда читаешь об этом и всею душой подсознательно стремишься помочь герою, добавить, ударить или выстрелить вместе с ним! Настолько увлекаешься, что подчас по нескольку раз перечитываешь или смотришь в кино, по телевизору вещь с художественной точки зрения явно низкосортную… Упоительное зрелище карающей справедливости – вот оно, черт подери! И не так уж важно – для зрителя, я имею в виду, – в какие одежды эта карающая справедливость облачена: в тельняшку революционного матроса, в шинель буденовского конника, или даже в ковбойские джинсы. А теперь представьте себе ощущения восемнадцатилетних ребят, которые собственными руками карающую справедливость эту насаждали. Возьмем, к примеру, меня, который с детства привык вздрагивать и обмирать от грубого слова, унижаться от тычка или пенделя. Который, столкнувшись на улице с эдаким Васей в тельняшке, угодливо уступал ему дорогу, с радостью протягивал сигаретку, всячески перед ним заискивал, лишь бы не прогневался, не схватил пятерней за лицо, не швырнул навзничь… «Это же нам самим нужно прежде всего», – сказал Том… Не знаю, как другим, но мне это было крайне необходимо. Я стал другим человеком. Я почувствовал за своей спиной силу, которая если и не сможет в критический момент прийти мне на помощь, то отомстит за меня, карающей своей дланью восстановит справедливость… Впрочем, здесь я, как выяснилось, ошибался. Когда однажды, явно переоценив свои возможности, я бросился защищать от трех наглецов какую-то незнакомую мне девушку, был ими прилично разукрашен, а на следующий день предложил ребятам провести операцию против моих обидчиков, Том самым решительным образом отверг мое предложение. Он заявил, что мы не имеем права мстить за себя и за нанесенные нам обиды, ибо тем самым уподобимся обыкновенной шайке хулиганов, сводящей счеты с конкурентами. «Объективность – вот наша сила, и добиться ее можно, лишь наступив на горло собственной субъективности», – заявил он. Зиленский, помнится, пришел в восторг от этого изречения и долго над ним иронизировал на разные лады, но тем не менее предложение мое было единодушно отвергнуто… Это обстоятельство, однако, ничуть не пошатнуло мою веру в себя. По-прежнему в критических ситуациях я не чувствовал себя одиноким…
Но я злоупотребил описанием собственных ощущений, – улыбнулся Дмитрий Андреевич.
Он встал со стула и, сообщив: «Сейчас распоряжусь, чтобы нам приготовили кофе», вышел из комнаты. Через полминуты он вернулся и увлеченно продолжил:
– За две недели мы провели с десяток карательных операций. Чуть ли не ежедневно после занятий собирались мы в парке с эстрадкой, и Том предлагал кандидатуры. Этих кандидатур у него оказался целый список, видимо заранее составленный, и все они обладали тем общим свойством, что стоило Тому в двух словах обрисовать их, как у нас сразу же начинали чесаться кулаки, и мы с энтузиазмом отправлялись на операцию… Зиленский в том числе. Хоть часто на его губах появлялась презрительная усмешка, хоть он постоянно иронизировал над Томом и над нами, однако с точностью выполнял все Томовы предписания, блестяще, как профессиональный актер, произносил тексты, когда они ему поручались, великолепно импровизировал и с каждым разом все больше входил во вкус. Перед началом операции, например, вытягивался в струночку, походку делал нарочито беспечной, с легким покачиванием бедер, а зонтик, который с некоторых пор всегда носил с собой, либо просовывал под мышку и держал его, как американский полицейский держит дубинку, либо нес его на согнутой руке острием вверх… В общем, выпендривался и резвился больше всех, а потом корчил из себя эдакого высокомерного аристократа. Например, однажды, когда я имел неосторожность поделиться с Зиленским своими ощущениями о том, дескать, что для меня как бы началась новая жизнь, что я встретился с «другим собой», Олег с жалостью посмотрел на меня и брезгливо заметил: «Послушай, старичок, меня лично мутит от вашего восторженного захлеба. А связался я с вашей компанией с одной вульгарной целью – всласть побить морду скотам и хамам. Нет высшего наслаждения для русского интеллигента…» Впрочем, учтите, молодой человек, что до откровенного мордобития в наших операциях никогда не доходило. Все наши жертвы, как правило, карались без кровопролития: некоторых из них мы, подобно Васе, оставляли до утра на видных местах в связанном виде и с соответствующими сопроводительными надписями; других – просто пугали хорошенько и «строго предупреждали»; третьих, наиболее злостных на наш взгляд, – «казнили». Скажем, одного зверского матерщинника, на которого особое вдохновение находило в общественных местах и в присутствии женщин и детей, на некоторый срок, так сказать, лишили слова: то есть разжали ему рот и каким-то клейким и вонючим веществом, происхождение которого было известно лишь Тому, смазали язык.
– Послушайте, – не удержался я, прерывая Дмитрия Андреевича, – но ведь это же… Не кажется ли вам…
– А ругаться при маленьких детях самым похабным образом, со смакованием таких деталей и таких, простите за выражение, процессов, от которых мужику станет противно – не ужасно, молодой человек?! Да будь моя воля, я бы у этих подонков вообще язык вырвал! Калеными щипцами, как в старину, слышите?! – вдруг яростно напустился на меня Мезенцев; взгляд его помутнел, губы выпятились, а на лбу выступили капельки пота.
– Неужели вам не было… противно? – все же спросил я.
– Ничуть! Напротив, мы получали удовольствие. Я во всяком случае… И потом, мы ведь рисковали, так как зачастую имели дело с сильным и взрослым противником. Не забывайте, что нам было тогда по восемнадцати лет, а нашими жертвами оказывались и сорокалетние мужики. Из нас четверых драться умел один Том, а Стас, хоть и имел устрашающий вид, к серьезной драке не был приспособлен. Он мог обездвижить жертву, удерживать ее, но я не помню, чтобы он кого-нибудь ударил… Иными словами, успех карательных операций во многом зависел от слаженности наших действий, от неожиданности нападения, от психологической рассчитанности поединка.
– И все это сходило вам с рук? – продолжал недоумевать я. – Неужели они, ваши жертвы… Ведь они могли потом отомстить вам.
– То есть как это?! – искренне удивился моему вопросу Мезенцев. – Ведь они даже не знали, как мы выглядим. Чулки-то ведь мы натягивали на головы не столько из мальчишеского озорства, сколько для того, чтобы не быть узнанными. К тому же география наших «карательных походов» была разнообразной – в одном и том же месте двух операций мы никогда не проводили. Это – во-первых. А во-вторых… Вы когда-нибудь видели человека, у которого на голову надет капроновый чулок? В кино, разумеется? А теперь представьте себе – в жизни, поздним вечером, в темном переулке и не одного, а четверых, неожиданно возникших на вашем пути, медленно надвигающихся на вас из темноты, молча, слаженно, неотвратимо… Неужели у вас потом возникло бы желание снова с ними встретиться? Даже призвав на подмогу друзей?
Впрочем, – ободряюще улыбнулся мне Дмитрий Андреевич, – пьяницы и хулиганы были лишь одним из этапов в деятельности «банды справедливости», как с некоторого времени принялся именовать нашу компанию Том. Недели две мы провозились с ними, а затем, по словам Тома, «перешли на качественно иной и более сложный уровень борьбы».
На встречу к эстрадке Том явился с опозданием на пятнадцать минут.
– Что с вами, сэр? – встретил его ехидной ухмылочкой Зиленский. – Чем обязаны такой непунктуальности?
Том не ответил, взгромоздился на эстрадку, сердито мотнул головой, а рукой с силой рванул узел на галстуке, освобождая шею.
– Решено, товарищи! – торжественно объявил он. – С сегодняшнего дня мы с вами, так сказать, переходим на качественно иной, хотя и более сложный уровень борьбы!
– Это еще что такое? – тихо спросил Дима у Зиленского, но тот лишь пожал плечами.
