Лия Флеминг - Забытые письма
Единственный человек, кто по-прежнему относился к ним с ровным дружелюбием, была их помещица – она заглядывала к ним, привозила для Эйсы новые заказы. За последние несколько лет она тоже резко постарела, одевалась только в черное, щеки ее ввалились, под глазами обозначились темные круги. Выглядела она так, будто ей не помешал бы хороший обед, а лучше заодно и ужин.
Эсси тоже знала, что это такое, когда горе ни на минуту не отпускает тебя. Эйса говорил, так упиваться собственным горем – богопротивно. Сам он ходил, понуро повесив голову, и искал утешения, читая проповеди в дальних приходах – седлал свободную лошадь и несся через долину, возвращался порой насквозь промокшим, усталым, но глаза его горели огнем. Вера была для него истинным утешением. А она вот больше не верила. Ей хотелось встать и вступить в спор с новым пастором. Да что он вообще знает о страдании – том, что стучит в каждой клеточке, что выдавило из ее жизни всю радость бытия: радость, которую ты чувствуешь, видя по весне ягнят, цветущие луга, наблюдая, как они сменяются высокой травой, а ту косят, собирая стога, видя, как желтый осенний шорох накрывает васильки и клевер? Вместо ярких красок вокруг она видит теперь одну лишь беспросветную серую грязь, и даже когда наконец объявили мир и все высыпали на улицу, размахивая флагами, и до утра плясали на площади у «Оленьих рогов», она осталась дома и продолжала тихонько скулить.
Зачем они танцуют? Чему радуются? Что принесла им война, кроме боли, непрерывной боли? И кто теперь вернется домой, разве кто-то остался? Разве сможет Сельма когда-нибудь покинуть гостеприимный дом Рут и снова стать дочерью кузнеца? Вряд ли.
– Будет тебе так убиваться, – попытался утешить ее Эйса. – Наша Сельма в надежном месте. А на все остальное Божья воля.
– Божья воля? Ты о чем? Бог пожелал, чтобы моего мальчика привязали к столбу и пристрелили, словно скотину? Как можешь ты подниматься на кафедру и рассуждать о какой-то там Божьей воле? Сколько молоденьких мальчишек погибло в этой резне, и ради чего? Когда же наконец ты увидишь то, что Он сделал с нами, и оставишь эти ханжеские добродетельные увещевания?
– Ладно, Эсси, не сердись.
– Как же мне не сердиться, как не убиваться? С Фрэнком поступили несправедливо. Так нельзя было поступать, это неправильно. Я хочу ответов, просто правдивых ответов.
– От того, что ты травишь себе душу этой бедой, лучше не станет. Мы должны как-то жить дальше.
Она посмотрела на него с презрением.
– Да что случилось с тобой? И укусить-то уже не можешь! – Она глядела на него – сначала все так же с насмешкой, а потом с испугом. Вид у него такой усталый, такой изможденный. – Прости. Я была жестока. Поступай, как считаешь нужным. Должны же мы что-то есть.
– Я много думаю, но приберегаю свои мысли для молитвы, лучше их вслух не произносить. Горечь – она ведь как кислота, разъедает старый металл, дай только время… Не поддавайся горечи. Мы не в силах изменить то, что случилось с Ньютоном или с Фрэнком. Они уже не вернутся домой, как возвращаются сейчас немногие их друзья, оставшиеся в живых. Но мы всегда будем помнить об их жертве. – Эйса закашлялся.
Песни и пляски, праздничные торжества и увеселения продолжались весь холодный ноябрь. А потом несколько раненых солдат наконец доковыляли домой, и начали приходить письма, что один, а потом другой скончался в госпитале от инфлюэнцы.
Болезнь подступала незаметно. К Эйсе на проповеди теперь едва набиралась половина зала, хотя прежде все места бывали заняты. Вскоре, похоже, полдеревни давилась кашлем и харкала. Церковный колокол не смолкал, печально провожая детей и стариков, унесенных коварным недугом.
Когда муж слег, Эсси испугалась по-настоящему. Лицо его пылало в горячке, Эйса с трудом шевелился, его колотил озноб, а дышал он с такими хрипами, что Эсси скорей позвала доктора Мака, который и сам выглядел не ахти.
– Держите его в тепле, давайте побольше пить. Лихорадка пройдет, надо переждать.
Она тогда послала за Сельмой, но в ответ получила лишь телеграмму, что Сельму и Сэма свалил все тот же грипп, и они лежат больные, и сама Рут тоже неважно себя чувствует.
Теперь у нее не осталось времени предаваться размышлениям о еще одном жестоком повороте судьбы. Эйса бредил в жару, его мужественное лицо осунулось и посерело. Днями и ночами сидела она рядом с ним, побуждая его бороться, но тело его было таким слабым. Она читала ему длинные отрывки псалмов, как он просил, умоляла его сделать хоть глоточек из носика чайника, подливала ему бренди под видом какао, и вкус ему очень нравился. Но потом дыхание стало даваться ему с таким трудом, что она поняла: у него сдает сердце.
– Ты не можешь так поступить со мной! – закричала она. – Забрать сначала моих сыновей, а теперь и моего мужа! Жестокий Бог, ты не можешь так поступать со мной! – Никогда еще она не испытывала такой ненависти и гнева. Но все было тщетно.
Эйса тихо покинул ее вечером, когда она дремала рядом. Она проснулась, и рука его была холодна, как морозные узоры на окне. Эсси была разбита и желала лишь одного – чтобы и ее сразила та же проклятая хворь. Почему она все еще держится, все еще полна сил? Почему ее не берет ничто, кроме насморка? Почему Он забрал лучшую часть их семьи?
Она положила его на стол и приготовила – никто лучше ее не умел этого делать. С нежностью омыла она его, причесала спутанные волосы, побрила, и в смерти он выглядел величаво. Задернула шторы и уселась ждать плотника.
Прошло два дня, пока он наконец пришел снять мерку для гроба, и за эти два дня к ним не заглянул никто, кроме пастора, справившегося об организации похорон.
Рут написала, что Сельма и Сэм понемногу поправляются, а вот профессор Гринвуд ночью скончался, и бедняжка Лайза в отчаянии. Сельма пока слишком слаба и не сможет приехать к отцу на похороны, но сама Рут постарается быть.
Что же будет со мной теперь? Эсси рыдала в подушку. Как я буду жить? Как смогу платить ренту, у меня ведь нет ничего, только жидкая вдовья пенсия. Черные мысли густым дымом роились в ее голове. Душевная опустошенность, которую принесла ей жестокая судьба, сломила ее стойкий дух. У нее не осталось сил даже думать.
Похороны были скромными, но прийти осмелились только немногие соседи из тех, кто разговаривал с ними, – все боялись заразы. Ее мужа опустили глубоко в землю в углу кладбища при церкви Святого Уилфреда, где обычно хоронили их прихожан. «Геенна огненная», как однажды пошутили они по поводу его прозвания.
Как трудно выдавливать из себя его любимые гимны, слушать, как друзья благочестиво возносят ему хвалу. «Вы ничего не знаете! – хотелось ей закричать. – Вы не представляете, как гибель сыновей сломила его дух, ослабила тело. Он перенес все, не жалуясь, нес груз этого горя на спине, словно крест, пока тот не сломил его».
Когда Бог наслал эту чуму, чтобы наказать погрязший в пороках мир, он бил без разбора – добрых людей и злых, солдат и селян, докторов и сестер, невинных детишек, богатых и бедных.
Ну как же она сможет снова поверить в такого создателя?
Я больше не омрачу порог этого храма своей тенью, размышляла она. Слова с кафедры не донесутся больше до моего слуха. Она стояла у открытой могилы. Дождь лил ей на пальто, за воротник, а она смотрела, как Эйса уходит в землю навеки. Утешало ее только то, что она знала наверняка: это лишь оболочка, сам он не здесь. Она достаточно обрядила умерших, чтобы твердо усвоить: с последним вздохом и душа покидает тело. Потому-то она всегда открывала окно – чтобы выпустить ее.
«Что же я буду делать? Куда мне идти?» – рыдала она.
Ответ пришел постепенно – неделю, другую к ней в дверь стучались люди и просили обрядить их умерших. Она пережила «испанку», как теперь называли эту болезнь, и, стало быть, принесет удачу. На ее услуги появился спрос, и она никогда не отказывалась от вознаграждения. Ну вот, так она и проживет, пока Сельма не вернется домой. А уж вместе они как-нибудь выкарабкаются.
Глава 15
– Тетя Рут, как же мне быть? Я не хочу возвращаться в Вест-Шарлэнд. Я нужна Лайзе, нужна ей сейчас, как никогда. Я не могу вот так бросить ее.
Едва Сельма начала приходить в себя после болезни, как на нее обрушились новости. Оказывается, мир перевернулся. Умер отец, уже и похоронили. Рут понемногу поправляется, переболев той же напастью. Сельма вела хозяйство – здесь, у тети, и у профессора Гринвуда. Бедняжка Лайза обезумела от горя. Сельма нянчилась с ней, как с маленькой, стараясь всеми силами поддержать ее, возилась с нею, как с родной сестренкой, нося в себе боль утраты собственного отца.
– Ты должна, ради матери. Но и мисс Лайзу ты не можешь бросить… Ты уж сама реши, как лучше быть. Бедняжечка осталась совсем одна на свете. Уверена, твоя мама еще немного продержится, но она ждет, что ты вернешься, – ответила Рут.
