Фридрих Горенштейн - Место
– Другие пусть, значит, стоят,– сказал Колесник.– Именно на холод и пойдешь, в высылку… Судить тебя будут за подделку документов.
Мимо прошел Митька-слесарь.
– Привет, Гоша,– сказал он.– Привет, Саша.
Со стороны мы напоминали друзей.
– Саша,– сказал я, невольно прижав руки к груди,– но зачем это тебе надо, ломать мне совсем жизнь.
– А так, – сказал он вдруг по-уличному грубо и нехорошо улыбнулся.
– Но у меня была такая трудная жизнь,– заговорил я, утратив даже расчет разжалобить и отдавшись искренней печали.– Я рос один… Я голодал, если что не так, так это от нужды, но этот урок, я его надолго запомню – навсегда.
– Так я тебе и поверил,– сказал Колесник.– Я месяц без работы бы не прожил, а ты три месяца, и ничего, не помираешь… Знаем мы вашего брата…– он хотел еще что-то добавить, но сдержался.
Подошла его жена, та самая продавщица универмага, которая ранее вежливо здоровалась со мной, ныне же, очевидно, узнав от мужа мою подноготную, лишь бросила на меня мимоходом презрительный взгляд.
– Саша,– сказала она,– ужин стынет.
– Сейчас, Катенька, я освобожусь,– сказал Колесник,– сейчас я приду…
Жена ушла. Мы молча еще раз прошли по коридору из конца в конец.
– Ладно,– сказал Колесник,– черт с тобой… Только чтоб через три дня духу твоего в общежитии не было.
– Спасибо, Саша,– сказал я.
Нелепость сложившихся обстоятельств была очевидна. Ныне удачу и спасение я видел в том, против чего боролся три года с помощью хитросплетений и покровителей и из-за чего попал во власть Колесника.
– Может, ты посоветуешь, куда мне деться? – спросил я Колесника.
Он посмотрел на меня внимательно и серьезно, уже без злобы.
– А куда б ты хотел?
– Не знаю,– сказал я,– в университет хотел, на филологический факультет.
– Да какое ты право имеешь к идеологической работе стремиться? – вновь обозлился Колесник.
– Уже не стремлюсь,– поспешно успокоил я его.
– А в Индию ты не согласился б поехать? – спросил вдруг Колесник.
– Куда? – удивленно переспросил я.
– В Индию,– серьезно сказал Колесник,– на строительство… Там, правда, малярия…
– Да это ерунда,– не веря своим ушам, крикнул я.
– Тише,– сказал Колесник,– и вообще не шуми и не болтай… Поработаешь за границей, может, действительно человеком станешь, там тебя марку советского гражданина держать научат… А не научат, так заставят… Завтра с утра прямо езжай по адресу: Тоньяковский тупик, четыре… Это восемнадцатый трамвай… Все…
Он повернулся и пошел в свою комнату… Я остался стоять в коридоре… Индия… Кто мог ожидать такого сказочного разрешения моей судьбы?… Кто мог ожидать, что все то ужасное, постыдное, что произошло со мной за последние два дня, окончится вот так… От покорного спокойствия не осталось и следа, я был в самом приподнятом, растрепанном состоянии чувств… Я едва дождался утра, лишь перед рассветом забывшись в легком сне.
Утро было совершенно осенним, шел сильный дождь, небо всплошную обложило. Ветер был так силен, что сбивал с деревьев сочную летнюю листву, точно она была уже пожелтевшей и мертвой. Я не стал завтракать (забыл с вечера купить хлеба), а выпил лишь из чайника холодного кипятку, от которого заныл желудок, и, наскоро одевшись, натянул старый плащ в желтых пятнах. Когда-то рядом с плащом я положил в чемодан мешочек яблок, присланных теткой, дабы растянуть их надолго, завтракая и ужиная и не делиться с жильцами. Но яблоки сгнили от чемоданного тепла и долгого хранения, оставив на плаще следы, несколько напомина-ющие пятна, которые оставляют на предметах младенцы, не умеющие проситься… Поэтому плащ этот я надевал в крайнем случае, а когда надевал, то шел, заложив руки за спину, чтоб скрыть особенно густое пятно на спине. Однако при встречном дожде и пронизывающем ветре подобная поза была крайне неудобна. Правда, и прохожих на улице было мало и они бежали, пригнув голову, так что вряд ли могли обратить внимание на мои пятна.
Перед выходом в вестибюле меня окликнула Тэтяна.
– Цвибышев, возьми,– сказала она и, впервые глядя с некоторым даже сочувствием, протянула мне мой паспорт.
Значит, Колесник сдержал слово и поговорил с комендантшей. Это меня совсем обрадовало и вселило лишнюю уверенность, так что даже дождь и холод не могли мне в первое время испортить настроение. Однако постепенно я начал уставать. Ехал я долго. Тоньяковский тупик находился в противоположном конце города, и до восемнадцатого трамвая надо было добира-ться сперва троллейбусом номер два, потом седьмым трамваем. Затем долго пришлось ждать восемнадцатого… С полчаса ехал восемнадцатым… Остановки Тоньяковский тупик, как мне объяснили, не было, была остановка «Машинопрокатная база», а от нее надо было либо ждать автобуса, который ходил редко, либо две остановки идти пешком… Я пошел пешком в гору по размытой грязной дороге, по обе стороны которой видны были наполненные водой строитель-ные котлованы… Шел я очень долго, так что у меня заныла сильно спина и весь я взмок, несмотря на хлюпающую в туфлях воду. Местность была совершенно безлюдная, и спросить не у кого было. Я шел и злился на себя, тем более что меня вскоре обогнал автобус, которого я не захотел ждать. Наконец навстречу мне попался усатый мужчина в прочном брезентовом плаще с капюшоном и крепких яловых сапогах, так что я невольно в душе позавидовал его одежде и обуви, хорошо защищающих от дождя. Усатый объяснил мне, что вставать надо было не на «Машинопрокатной базе», а на остановку раньше, на Кожемяцкой, и там проехать на трамвае до Ярной… Тоньяковский тупик как раз от Ярной начинается… Либо сойти за две остановки на Первом Тоньяковском переулке. Правда, там надо идти пешком минут пятнадцать.
Я плохо понял его объяснение, но повернулся и пошел назад к восемнадцатому трамваю. Идти было несколько легче, поскольку ветер и дождь хлестали теперь в спину. Дождавшись восемнадцатого, я поехал назад, но не до Кожемяцкой, а уж до Первого Тоньяковского переулка, более надеясь на свои ноги, да и желая, откровенно говоря, сэкономить на транспорте, так как от Кожемяцкой надо было делать пересадку и ехать до Ярной…
Тоньяковский тупик, четыре, который я наконец, увидя, обрадовался, словно здесь меня ждал родной теплый угол, отдых и уют, был двухэтажным деревянным домом, покосившимся, но действительно крайне уютным, с резными наличниками, резным крыльцом и занавесками на окнах, где стояли совершенно одинаково всюду бутылки с наливкой и, что самое странное, во всех окнах сидели кошки разной масти, которых непогода загнала в дом… Я вошел в коридор, полутемный, уютный и теплый, с опьяняющим запахом жареного мяса… Я был в некоторой растерянности, не зная, как спросить о нужном мне учреждении, которое, как я понял со слов Колесника, не рекламировалось, а может, даже не имело вывески.
– Кого вам надо? – окликнула меня одна из жилиц, приоткрыв дверь.
– Понимаете,– замялся я,– мне, в общем, где на работу…
– Это выйдете во двор и в подвал… Под арку выйдете…
Я вышел и действительно под аркой обнаружил табличку о наборе рабочей силы. Я спустился на три ступеньки вниз. В полуподвале, довольно сыром, увешанном плакатами с улыбающимися лесорубами и шахтерами, сидел уполномоченный по оргнабору, мужчина с красным лицом в кителе, который носит военизированная железнодорожная охрана, с желтыми кантами, но знаков отличия и погон на кителе не было.
– Вам чего? – спросил он меня, глянув с безразличием и углубившись вновь в какой-то отчет, который писал.
– Я к вам,– дипломатично сказал я и уселся на стул,– здесь вербуют?
– Да,– кивнул уполномоченный.
– Куда?
– Дальстрой, Магадан, Казахстан…
– А мне порекомендовали,– понизив голос, сказал я,– узнать насчет Индии.
Уполномоченный поднял на меня глаза. Я был крайне уставшим, измотанным, промок насквозь и, кажется, простудился. Наверное, это было заметно.
– В Индию мы не вербуем,– сухо сказал мне уполномоченный.
– А кто вербует?
– Не знаю.
– А здесь поблизости нет другой организации,– спросил я,– которая вербует?…
– Не знаю,– сказал уполномоченный,– не слышал.
Я извинился и пошел к выходу.
Конечно, Колеснику удалось так просто и легко обмануть меня и посмеяться надо мной, человеком весьма критического ума, только ввиду моего крайнего положения. Это опять, в который раз, пресловутая соломинка. Тот, кто жаждет спасения, хватается за нее с такой же и ни в коем случае не меньшей искренностью и верой, с какой он ухватился бы и за прочное бревно…
ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ
Плохо помню, как я добрался назад, но помню, что сразу же разделся и лег. Мне было настолько нехорошо и я был так слаб, что чувствовал свою зависимость от всех и нужду абсолютно во всех, кто был здоров, ходил и мог мне помочь. И я стал в тот вечер, когда мне было особенно нехорошо, ко всем моим сожителям добр и забыл злобу на них.
