Ксения Драгунская - Заблуждение велосипеда
Сирота и батюшка ходят по Округе.
— Вы говорите, что это череп Дашеньки. Но Зоя Константиновна упоминала какого-то фронтового товарища своего отца.
— Осю Приборкера?
— Имени названо не было.
— Да там вообще такая путаница! У дедушки Числа была любимая девушка, учительница, ее убили в деревне в конце двадцатых. Как, почему, каким образом череп оказался у него, исходя из каких соображений он решил взять себе череп любимой девушки — теперь остается только гадать. Но бабушка, жена дедушки, всегда очень ревновала его к Дашеньке, и ему пришлось сказать, что это череп Приборкера. Чтобы бабушка не волновалась. Тем более что Приборкер считался пропавшим без вести, и все получалось вполне складно. Нет, действительно, а то возвращается человек в родную семью с черепом любимой девушки — ну что это такое? Как приниматься за мирное строительство? Череп Оси Приборкера, и никаких вопросов. Правда, когда в конце пятидесятых Приборкер вдруг прислал дедушке письмо из Канады — типа, дружище, наконец-то я нашел тебя, — возникла заминка, но дедушка как-то выкрутился. Он перед самой смертью, в начале восьмидесятых, во всем признался внуку. Там вроде вот как на самом деле было. Погибла Дашенька, стали виноватых искать, врагов. А враги кто обычно? Священники и кулаки. Дедушка их вроде бы сам, собственноручно… А потом так вышло, что череп никакой ни Дашеньки, а одного из казненных. Так вроде товарищи над дедушкой подшутили, молодые были, веселые… Но точно ничего не известно, дело давнее, на всякий случай дедушка думал, что Дашенькин это череп, так ему спокойнее было. Вот что дедушка Костику перед смертью рассказал. Буквально на десять минут в разум вошел, чтобы признаться. А так ведь долгие годы в полном маразме был, большевик-бедняга. Но в прекрасной физической форме. Наденет кеды и бежит. Сам не знает куда. Терялся все время. Находили, ловили. В ванную никак не могли загнать, чтобы вымыть. Настоящую охоту приходилось устраивать. Спереди наступал шофер, его еще звали как-то шибко идейно, не то Первомай, не то Серп-и-Молот. С одного боку караулила сама Зоя Константиновна, с другого — еще кто из домашних, может, даже и Число. И так потихоньку, постепенно, теснили дедушку в ванную, а уж там домработница хвать его похвать… А вы, батюшка, разве его никогда не видели?
— Видел, конечно, когда-то очень давно.
— Теперь сюда, батюшка, а то там чекисты забор поставили, не пройдешь теперь. Сюда. Вот. А я пивка бутылочку выпью. Хотите тоже?
Число увидел меня и ничего не сказал, только кивнул, дескать, сейчас, и начал переходить улицу со связкой упирающихся барбосов, что было рискованно и проблематично, и тогда я крикнула ему:
— Погоди, стой, я перейду!
И мы даже не обнялись, а просто сказали друг другу:
— Здорово!
А еще:
— Ну, ни фига себе!..
Он уже тогда был очень худой, но с новыми зубами, отличными, белыми. Они как-то особенно выделялись, бросались в глаза, торчали на его худом помятом лице.
И он познакомил меня со всеми барбосами, а потом прибавил, что это просто случайность, подменяет приболевшего друга, а сам, конечно, никакой ни доги-вокер, а креативный продюсер на возникшей недавно русской телестудии, перспективы ослепительные, создаем банк идей, как это зверски кстати, что я тебя встретил, Ксантиппа, эх, не захватил с собой визитку, давай напишу тебе свой мэйл, будем сотрудничать, такого сейчас заколбасим…
И я даю ему свою визитку с зеленым котом.
И вот человек стоит, разговаривает, сияет большими белыми зубами, и рубашка у него белая, и волосы чистые-чистые собраны в косицу, и рассказывает взахлеб про свою телестудию, а вокруг шумит, сигналит желтыми такси и мигает светофорами огромный вожделенный город, но почему-то — непонятно, почему, непонятно, но совершенно ясно — что человек спивается, «сторчивается» и скоро погибнет.
И ты ничего не делаешь, чтобы ему помочь. А что делать? В багаж сдать, увезти домой?
Зато ему можно рассказать по речку, пожаловаться, что нет больше лодочной станции, и на пляж не пройти, а про лес лучше вообще не рассказывать…
— Я еще вернусь сюда в конце ноября, — пообещала я. — Вылетать в Москву буду отсюда, и перед вылетом у меня несколько дней, давай встретимся?
— То есть даже не обсуждается! Сообщи мне, когда приезжаешь, я тебя подхвачу в аэропорту… Остановись у меня! Я тебя с такими людьми познакомлю!..
Ну и все в общем-то.
В самом конце ноября, перед отправкой домой, у нас еще были читки и дискуссии в театре «Нью-Йоркская театральная мастерская». Нас было трое драматургов с Айовской писательской программы, славный малый Нихад из Боснии и Чарльз из Уганды, заносчивый и малоодаренный негритос.
Прошли читки. У меня читали «Ощущение бороды». Что-то в этом было, некий, как говорят, челлендж и креатив — американские актеры, очень пестрая в расовом отношении команда, играют в Нью-Йорке пьесу про русскую деревню. Показала им деревенские фотки.
— Это рай, — умилилась одна актриса, разглядывая избу с резными наличниками на берегу речки. — Вот настоящий рай!
Именно, дорогая. Потусторонняя жизнь. Другая планета, с точки зрения государства — просто несуществующая. Туда-то я и отправлюсь на старости лет.
Все закончилось, разъехались мои коллеги, а я переменила дату вылета и бродила по промозглому, серому городу, дожидаясь первого декабря. Вдруг решила встретить день рождения папы в городе, где он родился.
Звонить Числу или нет?
Чувствовала, что не надо звонить. Чтобы не расстраиваться.
Зашла погреться в русско-сербско-польский букинистический. Женские романы, словари и разговорники, ничего интересного. Сборник стихов Пушкина для нерусских школ, с проставленными ударениями и сносками — что такое «мгла», «кровля обветшалая». Семьдесят второго года выпуска. Кто привез?
С полки выскальзывает тоненькая брошюрка, объемом школьной тетрадки в сорок восемь листов, в шершавой коричневой обложке из упаковочной бумаги, как раньше пакеты были, в овощном магазине взвешивали красно-зеленые болгарские яблоки.
«Поля и небеса». Альманах новой русской поэзии. Москва, восемьдесят третий год.
Все мне пригодится, кстати и весьма:
Белая синица, розовая тьма.
Синие метели
Заметут мой двор
В марте иль в апреле,
Услыхав капели,
Люди, птицы, звери
Вылезут из нор…
Или:
Оркестр Поля Мориа
Играет вальс, давно забытый,
И кружатся антисемиты
В зеркальных грудах хрусталя.
В стране, где все расклады странны,
Как из лесов, так из болот,
Нас ждет великий и нежданный,
Необозримый поворот…
Ну, просто Кассандра, пророк, светоч, как в воду глядел.
Это Никола Плужников. Теперь он отец пятерых детей, профессор-антрополог, спец по народам Севера. Когда я приглашаю его к себе в гости, он говорит, что нет денег на маршрутку. Пятьдесят рублей. Уважает наше государство науку антропологию…
А вот Маша Бабушкина:
Господи, дай мне сил
Не сердиться на дураков
Не грустить из-за пустяков
Слабым помогать
И сильных не бояться
Красотой бездушной не пленяться
И вовеки верить в чудеса…
Маша в начале девяностых, прихватив троих детей, как-то полулегально, «на коровьих копытах и с медвежьим пометом» выехала во Францию. Вроде бы с ней все нормально.
Иван Бурмистров, юноша с задатками гения, тоже из нашей дачной компании. Экспериментировал со всякими растворчиками, которые внутривенно, потом увяз в вульгарнейшем алкоголизме, но выкарабкался. Кладет мозаичные иконы. Очень правильный и богомольный.
Видел кучу камней? Это домик пророка,
Он живет в нем с тех пор, как угасла заря.
Никому не разведать последнего срока,
Но мне кажется все же, они это зря…
/Пионеры молчат./ — Мальчик, будь осторожен!
Сук не нам выбирать, на котором висеть.
Твой заснеженный путь с двух сторон огорожен,
И судьба вроде ткани, а может, как сеть.
А не веришь — попробуй жить зло и задорно,
Развивай красным галстуком выю свою.
Барабаны — всерьез! Стукачи, плюйте в горны!
Пионерская Зорге, на самом краю!
Или вот еще:
Долгий далекий свист; на улицах стремно.
Ночью в глазах трутся боками бревна.
Опасно стало внутри, да и ветер снаружи:
Муть поднимает со дна человеческой лужи.
Не кури и не пей. Плати, пробирайся к вере:
Те, кто на четвереньках, воют как звери.
Месяц враг на дворе, и вредно тягаться с судьбой.
Может, хоть к старости станешь самим собой.
Нет проблемы, как жить. Проблема, куда умереть.
Все искусства тщеславны: звенит лишь карманная медь.
Настоящие клады ждут молча в течение века,
Чтоб, как сосулька,
Сразить по башке
Человека.
Молодец, Иван Бурмистров. А напомни тебе теперь про эти стихи — небось удивишься.
