Ласло Немет - Избранное
Состояние Жофи стало неизменной темой семейных пересудов. На пасху приехала Илуш с маленьким и громче всех доказывала, что так оставлять это нельзя, иначе быть беде. Надо вернуть Жофи интерес к жизни — Илуш знает, например, одного вдовца, ему еще и сорока нет; жена его умерла осенью от испанки, осталась дочка семи-восьми лет, и ей нужна мать; а у него, между прочим, свой ресторанчик имеется.
— Но Жофи об этом и не заикайся, а не то она задаст тебе перцу! — пугалась мать, которая хотя и не понимала, но все-таки уважала твердость старшей дочери и боялась только, как бы бедняжка Жофи не нажила себе этим врагов.
Куратор тоже призадумался, подливая себе в стаканчик вина из кувшина; утерев усы, он покачал головой:
— Силком тут нельзя. Хотя что же, оно бы и к лучшему. Пока было у нее дитя, я не настаивал; ведь Жофи у нас кремень, бог весть, сумеет ли с кем-то свыкнуться, еще и в виноватых окажешься. Но сейчас я тоже скажу — может, и выйдет что. Хотя принуждать к такому никак невозможно. Ведь только-только еще мальчика схоронили.
Однако Илуш была сейчас особенно расположена к Жофи; у нее самой все сложилось так хорошо, она была теперь «сударыня», «ваша милость» — словом, она с охотой помогла бы несчастной сестре. Может, и Жофи легче было бы зажить рядом с ней, Илуш, в другом селе, и воспоминания не так ее терзали бы, да и кладбище нельзя уж было бы каждый день посещать. Куда это годится, чтобы молодая женщина не выходила с кладбища! Ведь это мания в самом деле! Слово «мания» Илуш подхватила у мужа, который употреблял его по всякому поводу. Однако старый Куратор важно качал головой: «Рано еще, как-нибудь потом, сейчас только разбередишь ее».
Сговорились на том, что надо постепенно подготовить Жофи к этой мысли. Илуш тотчас вызвалась поговорить с нею по душам. В «Новых временах», которые муж выписывал для нее, она читала нечто похожее — какую-то сценку, где одна сестра говорит с другой по душам. Уже и красивые фразы оттуда были у нее наготове. Однако мать испуганно воспротивилась. Нет, тогда уж лучше она сама. Старуха так боялась, что Жофи выкинет что-нибудь ужасное и сестры рассорятся навсегда, что предпочла взять все на себя. Она-то лучше знала, какого мнения Жофи об Илуш.
Да только она и вправду не была рождена дипломатом! Где уж было ей подготавливать Жофи — особенно Жофи. Но все же, перемыв посуду, она пустилась в путь через село; старуха влачила свои шуршащие, шелестящие юбки, подымая дорожную пыль, и на сердце у нее лежал тяжкий камень; она так заговорилась про себя по дороге, представляя, что скажет дочери и как поведет разговор, что даже не заметила нескольких приподнятых в знак приветствия родственных шляп. Что ж, Жофи, детка, тебе бы лучше всего сейчас уехать на время из этого дома. Уж я и сама поехала бы с тобой в Пешт, в целебные купальни, или как там их зовут. Да, но как от купален перейти к трактирщику? Жофи, может, и не захочет вовсе на эти купальни ехать! Нет, тут надо заходить похитрее. Может быть, так: и на что она сдалась, эта крестьянская жизнь! Вот погляжу я на лавочника нашего, на Унгвара-соседа: ведь день-деньской прохлаждается. Или хоть трактирщика взять. Была б я сейчас девушка, только за трактирщика пошла бы. Да, так-то легко сказать, а вот как посмотрит на тебя Жофи своими холодными серыми глазами… Еще и брякнет: вовремя же вы надумали девушкой стать, маменька… Но про беду, что с трактирщиком этим приключилась, можно же рассказать?! Остался вдовцом, испанка в два дня жену его унесла. И ведь вот беда — с девчоночкой-дочкой один остался, а мужчина в этих делах совсем беспомощный человек. И старуха опять придумывала, как начнет: «Слышишь, Жофи, кругом, куда ни глянь, везде беда. Вот Илуш рассказывала: есть у них в деревне трактирщик один, жена умерла, в два дня скрутило. Бедный тот трактирщик сейчас все на кладбище пропадает, люди уж бояться за него стали, так он по жене убивается. А что ж тогда с дочкой его будет? Илуш и так уже то бельишко ее починит, то еще что — мужчина ведь, что он может? Девочка, говорят, разумница, и красивая и послушная, но, конечно, без матери растет…» Да, такой рассказ кого хочешь разжалобит! Но мать чувствовала на себе суровые глаза Жофи: «Это хорошо, что вы чужую сироту так жалеть можете… что ж, она хоть жива». Злая, черствая душа у Жофи! И мать, пока дошла, поняла, что все ее уловки будут раскрыты; у нее даже легче стало на душе, когда она узнала, что Жофи нет дома: уже смеркалось, а она все еще была там, на кладбище.
К этому времени Мари обыкновенно сидела в комнатушке Кизелы. Дома только посуду вымоет — и поминай как звали. Мать вообще была недовольна ею в последние дни. Ей ничего нельзя было поручить: станет картофельные лепешки делать, забудет сметану положить, пошлешь курицу на паприкаш зарезать — того и гляди, наседку поймает. Руки стали точно дырявые: возьмется за кувшин, да тут же и упустит, только осколки летят. А после обеда ее и след простыл. Ну хорошо, ночует она у Жофи, мать не против, хотя, конечно, из-за этого на нее и утренняя дойка ложится, но что делать здесь девке после обеда, когда Жофи обычно еще на кладбище? «Куда ты?» — «К тетке Мозеш зайду, она сулилась мне жилетку вышить». А потом выясняется: у Кизелы сидит, шепчутся все. Кизела что-то уж больно умильно на Мари глядит, только что не облизывается. И чем она привадила девку? Сегодня, право, надо попенять ей. Но не такой она человек, Юли Куратор, чтобы вот так взять да и попрекнуть — особенно если это Кизела, «сударыня». Напротив, когда Кизела, услышав ее шаркающие шаги, отодвинула занавеску на своей двери и выглянула поверх очков, Кураторша тотчас заулыбалась; старческие морщины поторопились окружить улыбающийся рот: она очень следила за тем, чтобы не погрешить против приличий.
— А ты уже здесь? — обернулась она к Мари, и даже привычное ухо дочери не различило недовольства, затаившегося в ее доброжелательном голосе. — Я думала, ты у Мозешей.
— Да вот, прибежала к тете Кизеле послушать, о чем старушки болтают, — ответила вместо Мари жиличка. — Я уж ей говорю, вы, Маришка, не такая, как другие молодые. Я вот смотрю, как вы тут все возле нас сидите, — да другая девушка уже сто раз сказала бы: друг дружке жалуйтесь, сколько хотите, а меня отпустите, у меня свои дела есть. Но Маришка не такая, она вот уже третий месяц к сестричке ходит, вместо того чтобы слушать, как сапоги скрипят под ее оконцем.
— Что ж, помогаем как можем, — откликнулась мать. — Правда, сейчас она уже вот как нужна в доме, по утрам-то я и дою сама, днем посуды набирается невпроворот, а ей, вишь, к Мозеш бежать приспичило. У меня ведь тоже поясница не резиновая, старуха уж, шестьдесят два стукнуло.
— Э-э, доченька ваша вот-вот и совсем из дому улетит, и ей, глядишь, скоро под венец идти, верно, голубка? — и с лукавым видом старой сводни она подмигнула Мари, которая побагровела до корней волос и в смущении опустила глаза под косым, испытующим взглядом матери.
— Тогда-то привыкнешь, вот и все, — закивала мать, быстренько притушив в глазах вспыхнувшее подозрение. — Я ведь не затем говорю, мне не жалко, что она сюда ходит, да еще бедной Жофике помогает хоть самую малость. Только Жофи, бедняжка, такая у нас особенная: ей не очень-то важно, кто возле нее.
— Не думайте так, — живо отозвалась Кизела. — Не затем говорю, чтобы хвалить себя, но если бы меня, да вот этого золотка, да сестры моей Панни здесь не было, бог знает, что она натворила бы. Жофи ведь только вид показывает, что никто ей не нужен, а едва я оставлю ее надолго одну, она уж и выглядывает, словно по делу. Но стоит заговорить с ней, и она уж опять королева, только что не скажет: «Оставьте, не докучайте мне!» Ну, да мне это не в обиду, я ведь вон как крепко сжилась с вами. Ах, господи, такая уж у нее натура.
— Да, сударыня, вы были добры к нашей Жофи, — произнесла Кураторша и странно оборвала фразу. Какое-то предчувствие шепнуло ей, что с благодарностями лучше повременить. И это «сжилась с вами» ей не понравилось. Конечно, Кизелу приходится величать «сударыней», потому что городская она, — а только муж ее был всего-навсего школьный служитель, слуга, значит! И сама-то не бог весть кто — дочь садовника, но муж… ведь слуга он слуга и есть, у кого б ни служил — у них ли или у школьного директора.
Кураторша немного помолчала, а пока молчала, ее опять начала мучить принятая на себя миссия. И она не удержалась, выложила:
— Вот, что вы на это скажете, кое-кто и жениться бы на ней не прочь.
— На Жофи? Да-да, вон и Панни говорила, ее один молодой человек все про Жофи расспрашивает. Жаль мне бедняжку: ведь как свеча тает.
— Этого Илуш присоветовала, — заметила мать Жофи, которая ни за что на свете не спросила бы, что за молодой человек с Пордан беседовал. — Человек он хороший, богатый, против ничего и не скажешь. Да только что она, Илуш, думает? У Жофи ведь это не так просто. Она состарится, а все о Шанике своем тосковать будет.
