Яблоневый дворик - Даути Луиза

— Джас говорит, я должен быть в зале. Это покажет всем, что я на твоей стороне. Присяжные поймут: муж на ее стороне.

— Я знаю, — сказала я. — Я знаю, что Джас так сказал, и, может быть, он прав. — Я набрала в грудь побольше воздуха. — Но я не выдержу, если ты будешь сидеть там и слушать. О том, как все было. Обо мне… — Мой голос упал почти до шепота. — Я этого не вынесу. А ты? Это убьет нас.

Я не могла допустить, чтобы Гай почувствовал себя униженным. Будь моя воля, на ближайшие недели я отослала бы его куда-нибудь в Южную Америку. Мне хотелось, чтобы все, кого я люблю, оказались как можно дальше от всего этого. Гай не ответил, и я сказала:

— Я не смогу говорить в суде, зная… Не смогу…

— Ты и дома об этом не говорила.

— Правда.

Он повернулся и, глядя мне прямо в лицо, с болью в широко раскрытых глазах, воскликнул:

— Почему ты мне не рассказала?! — Он заметался по комнате. — Вместо этого ты идешь к какому-то случайному знакомому, к постороннему человеку, только потому, что он работает в службе безопасности! К человеку, которого почти не знала! А он натворил черт знает что! И теперь ты по уши в этом замешана и тебя будут судить с ним заодно. Ты будешь сидеть с ним… — его голос сорвался, — сидеть с ним на скамье подсудимых? Ты пошла на такой риск, только чтобы не рассказывать мне?

— Я же не думала, что он его убьет. Понятия не имела.

— Это не объясняет, почему ты пошла к нему, а не ко мне.

Мне вдруг подумалось, что истина еще ужаснее, чем ложь. Я внушала себе, что не рассказываю Гаю о Крэддоке из-за измены, но только теперь поняла, что в любом случае не стала бы ему рассказывать. Мне было стыдно. Слишком многое было поставлено на карту: наш дом, наше благополучие, наши дети. И самое страшное… Моя любовь к Гаю не выдержала бы испытания равнодушием. Если бы он не проявил ко мне сочувствия, если бы сказал что-нибудь вроде: «Зачем ты вообще пошла к нему в кабинет?» — я никогда ему не простила бы. Это погубило бы наш брак — пусть не сразу, пусть через два, три, четыре года. Разъело бы его до основания, без надежды на восстановление.

Чтобы не молчать, я сказала ему правду, но не всю, а ее ничтожную часть.

— Я не хотела… — Я замялась, подбирая нужное слово. — Я не хотела тебя запачкать.

— Запачкать? — недоверчиво переспросил он.

— Я знаю, просто… — Я наполовину повернулась к нему, беспомощно всплеснула руками и уронила их на колени. — Я просто хотела, чтобы все это оставалось как можно дальше от тебя, от нашего дома, от детей…

Он презрительно хмыкнул.

— Я бы хотела, чтобы, пока не закончится суд, вы куда-нибудь уехали, например за границу. В выходные я скажу Керри, а она пусть уговорит Адама. Лучше, если это будет исходить от нее. Устройте себе каникулы…

— Я не уеду из страны.

— Ладно, тогда хотя бы они. Может, Сэт и Керри возьмут с собой Адама… Пойми, я хочу одного: чтобы вы находились как можно дальше от всей этой грязи.

Гай посмотрел на меня. Его взгляд немного смягчился:

— Даже если повышается вероятность того, что тебя осудят?

Я взглянула на него и спокойно сказала:

— Меня не осудят. Я невиновна.

16

Этот день настал; он начался с того, что в понедельник утром меня посадили в фургон и повезли из тюрьмы Хэллоуэй в Олд-Бейли. Пока фургон громыхал и дергался, то и дело останавливаясь в лондонских пробках, меня не покидала банальная, но оттого не менее пронзительная мысль, что для окружающих все происходящее со мной — простая обыденность. Для тех, кто занимался моим делом в силу служебных обязанностей, этот понедельник представлял собой заурядное начало очередной рабочей недели.

Меня сопровождали две охранницы из Хэллоуэя. В то утро больше никого из заключенных в Центральном уголовном суде не ждали, поэтому обе скамейки в задней части фургона были в полном моем распоряжении. В машине пахло дезинфицирующим средством, которое используют в общественных туалетах — с такой мощной ванильной отдушкой, что меня затошнило. Водитель фургона резко тормозил на каждом светофоре и так же резко срывался с места. Я обливалась потом, сидеть боком было неудобно. Примерно на полпути одна из охранниц на скамейке напротив уловила мое натужное дыхание и, ни слова не говоря, ногой подтолкнула ко мне пластмассовое ведро. Я отвернулась.

Высоко расположенные окна фургона с трудом пропускали свет, но пока мы ехали по улицам Лондона, в них изредка мелькало небо, а по стеклу стекали капли дождя. Там, снаружи, торопливо шагали офисные служащие: одни потому, что действительно опаздывали, другие просто по привычке. Кто-то ворчал, угодив ногой в лужу; кто-то останавливался купить кофе и бежал дальше, сжимая в руке пластиковый стакан; кто-то, неосторожно ступив на проезжую часть, тут же отскакивал назад, заслышав привычно сердитый гудок автомобильного клаксона. Никогда еще будничная уличная суета не казалась мне такой привлекательной. Интересно, кто-нибудь из этих людей хотя бы бросит взгляд на фургон, задумавшись о том, кто сидит внутри?

Наконец фургон остановился. На меня надели наручники, велели встать и спуститься по лесенке. Одна охранница шла впереди, другая за мной. Вокруг было темно. Когда глаза чуть привыкли к темноте, я увидела, что мы находимся на похожей на пещеру стоянке, на металлическом поворотном круге. Меня повели по коридору.

Каким бы импозантным ни выглядело здание Центрального уголовного суда Олд-Бейли, его величие не распространяется на помещения, где держат заключенных. На стойке регистрации, такой же, как в полицейском участке, мне выдали оранжевый пластиковый нагрудник с номером. Я должна была носить его постоянно, чтобы любой дежурный охранник знал, куда меня следует препроводить, и снимать только в зале суда. Натягивая нагрудник, я размышляла о том, что в последний раз надевала нечто похожее в начальной школе. За столом сидел пожилой чернокожий мужчина с седыми волосами, в очках с толстыми стеклами, сдвинутыми к кончику носа. Заполняя документы, он добродушно со мной болтал. По-видимому, привык иметь дело с бедолагами вроде меня.

— Сейчас мы тебя обыщем, дорогуша, — предупредил он, и я улыбнулась обращению «дорогуша». В последующие три недели он постоянно будет называть меня «дорогушей». — Представляешь, некоторые прячут табак! Но я тебе сразу скажу: если есть, я сразу учую. Здесь курить запрещено.

— Я не курю, — сказала я.

— Умница, — ответил он, с улыбкой глядя на меня поверх очков. Потом с притворно-строгой интонацией директора школы добавил: — Курить вредно.

— Вы здесь постоянно дежурите? — спросила я.

Он кивнул:

— Каждый день с семи утра до восьми вечера. Прихожу первый, ухожу последний.

Когда с формальностями было покончено, меня повели по коридору с низким потолком и стенами, выкрашенными в бледно-желтый цвет, напоминающий водянистый сливочный крем. Сквозь краску просвечивала грубая кирпичная кладка. На стене висела табличка: «ОСОБАЯ КРАСНАЯ ЗОНА». Слово «КРАСНАЯ» было обведено красным. На следующей табличке было написано «Охрану обеспечивает компания „Серко“». Я не успела прочитать надпись целиком, ухватила только конец фразы: «Информация обо всех противоправных действиях будет передана в полицию». Это показалось мне забавным, но моя веселость уже слегка отдавала истерикой.

— Как жарко, — обратилась я к сопровождавшей меня надзирательнице.

Действительно, от духоты я начала задыхаться. Никакого дневного света, тесный коридор, низкий потолок… Как они тут работают?

Надзирательница, белая женщина лет пятидесяти, шла, слегка покачиваясь и тяжело, с присвистом дыша. Эмфизема, подумала я.

— Ты еще не была тут, когда действительно жарко, — сказала она, дыша через рот. Остановилась возле открытой двери в камеру и добавила: — Бывает, подсудимые догола раздеваются. Кому охота появляться перед судьей мокрой от пота?

В отличие от мужчины в приемном отделении, эта дама не очень-то нас жалует, поняла я.