Юрий Герт - Приговор
Это письмо — анонимное, без подписи — вернуло его к действительности. Он крутанул ручку, опустил стекло — ветер хлестнул в мгновенно вспотевший лоб, взмокшее лицо... Когда Сергей притормозил перед зданием суда, Федоров распахнул дверцу, но вышел не сразу, помедлил, побарабанил пальцами по спинке переднего сиденья, как бы о чем-то думая, решая про себя, а на самом деле стыдясь перед Сергеем и Татьяной накатившей вдруг слабости. Но Татьяна, как ни далека она была от него в тот момент, словно вернулась, пристально на него взглянула:
— Что с тобой?..
Он распрямился, выбросил из машины длинные ноги, помог ей выйти, взял под руку. Они шли не спеша, зная, что на них смотрят. Кто-то им кивал, улыбался, и они кивали и сдержанно улыбались в ответ. Сегодня, в день — как предполагалось — вынесения приговора, здесь собралось особенно много народа. Лица у людей, завидевших Федоровых, были разные, и разные чувства выражались на них, но все расступались, давая им дорогу.
3— Ваша фамилия?
— Бесфамильный.
Какая ни напряженная в зале была атмосфера, там и сям брызнули фонтанчики смеха. Один председательствующий, казалось, еще больше поугрюмел.
— А что?..— крутанул иссиня выбритой головой человек, стоявший на свидетельском месте. — Если у меня фамилия такая?.. У каждого своя фамилия имеется...— Он словно бы оправдывался — не перед председательствующим, а перед залом.
Федоров привык встречать его здесь с того дня, когда впервые столкнулся с ним в автобусе, по дороге в суд. И поскольку свидетелям до вызова для дачи показаний появляться в зале не разрешалось, зэк этот, как для себя окрестил его Федоров, бездельно мыкался по коридорам в ожидании перерыва, в перерыв же весь менялся, оживал, загорался каким-то особенным, жадным интересом к происходящему вокруг. Он терся между людьми, тыкался то к одному, то к другому, чтобы прикурить свой дешевенький «Памир», сам торопился поднести кому-нибудь зажженную спичку и при этом все прислушивался, присматривался к чему-то, заглядывал в глаза снизу вверх, с жалкой заискивающей улыбочкой на тонких, бескровных губах. Его сторонились, он был неприятен. И когда Федоров замечал его взгляд порой на себе или на Татьяне, ему мерещилось в нем не слишком даже маскируемое злорадство.
— Какой он гадкий,— сказала однажды, морщась, Татьяна.
— Он — несчастный,— возразил Федоров, сам не зная отчего вступаясь за человека, внушавшего и ему антипатию.
— Расскажите все, что вам известно по делу,— обратился к Бесфамильному председательствующий. — Вы подтверждаете показания, данные на предварительном следствии?
— Подтверждаю, подтверждаю...— закивал Бесфамильный поспешно.— А как же... Шли мы, значит, с товарищем моим, с корешком, по тому скверу, а тут глядь-поглядь — человек лежит, и кровищи из него целая лужа натекла. То есть это я уже сам, один то есть увидел, корешок мой до того от меня откололся, сговорились мы — он в магазин заскочит, за красненьким, а я тем часом еще в одно местечко понаведаюсь и к нему загляну...
— Прошу придерживаться существа дела,— попытался укротить его торопливую скороговорку председательствующий.
— А я по существу, но существу...— Бесфамильный рассказал, как он, завидев истекающего кровью человека, попытался помочь ему подняться, но тот был тяжел («ох, тяжел!..»), он проволок его несколько шагов, прислонил к скамейке, а сам стал звать кого-нибудь, добежал до конца аллейки, свистнул, остановил такси и дальше, действуя вместе с таксистом, отвез летчика («Он летчик, летун был, на нем форма была!..») в больницу,— все это рассказывал он, поминутно оглядываясь на затихший зал, скорее залу рассказывал, чем суду, выступал перед залом.
— Это все, что вы можете сказать?
— Все. А чего же еще?..— Он часто моргал, глядя опять-таки на зал, а не на председательствующего.
— Скажите, вы где находились... Ну, так это месяц-другой назад?— прищурился Горский.
— Месяц-другой?.. А в ИТК... Да, в ИТК...
— И по какой статье?
— По двести первой... А как же...— Он воспламенился, глаза его, без бровей и ресниц, торжествуя, выкатились из орбит и озлобленно блеснули.— Я знал ведь, что вы меня про это спросите... А как же... Обязательно спросите. Я и тогда, в сквере, когда его увидел, подходить не хотел — тут же подумал: что там ни случилось, а уж ко мне непременно клеиться начнут: что, мол, да как, да почему возле оказался... Боязно стало. Только я все равно подошел и машину задержал: человек ведь!..
Последние слова он почти выкрикнул —«человек ведь!..»— и что-то конвульсивное было в том, как рванулся, подпрыгнул к подбородку его кадык, и в голосе — тонком, визгливом, и в затравленном взгляде, брошенном вокруг с выражением: все равно не поверят...
«Пропащий»,— вывернулось у Федорова откуда-то из закоулков памяти редкое ныне словечко. Алкаш, бродяга, отбившийся от семьи, от детей, если они у него были, забытый богом и людьми бич, клянчащий среди таких же, как сам, бедолаг на опохмелку, не прочь слямзить какую-нибудь мелочишку при случае, но только мелочишку, в остальном — «мое дело сторона», и так — по ИТК, по пивнухам, подвалам, летом — по луковым плантациям на теплом юге, зимой — по больницам, задуривая головы врачам, и так — до морга, пока за казенный счет опустят в могилу... Эх, пропащий, пропащий...— вздохнул Федоров.— «Человек ведь...» А сам-то ты — кто?
Зато следующий свидетель ничем своего предшественника не напоминал, хотя перед судом предстал в серого цвета тюремной куртке и таких же брюках. Но при этом фигура у него была такая крупная, с прямой, ощущалось — сильной, мускулистой спиной и прочным брюшным прессом, и упитанные, гладкие щеки розовели таким здоровым румянцем, и держался он так уверенно, свободно, каждым словом будто делая одолжение, что на английского лорда был похож, гордо переносящего временную немилость судьбы, зная, что к нему все вскоре вернется — поместья, замки, псовая охота... Федоров другим рисовал себе учителя каратэ, затребованного обвинением и доставленного из отдаленной колонии.
Да, это и был тот самый тренер, собиравший вечерами в спортзале ребят, зачарованных таинственной японской борьбой. И он же, за десятку с носа, крутил порнофильмы, записанные на видеомагнитофон. Это из-за него сцепился однажды с отцом Виктор... Его фамилия была — Шульгин.
— Да, да,— подтвердил он, отвечая на вопрос Кравцовой,— я припоминаю этих ребят...— Он кинул прищуренный взгляд в сторону подсудимых, коротко зацепил каждое из трех лиц.
— Они были вашими учениками?
— Да, я обучал их приемам каратэ.— Голос у Шульгина был неправдоподобно тонок для такого крупного тела, и взгляд, которым он разглядывал Кравцову, был сладок, даже липок.
